Новый мир, 2002 № 10 - [15]

Вот так былые сатрапы

заставляли сердягу переть тюремный багаж.

Я тащу его и до сих пор,

как бурлаки в песне.

 Сдают дыхалка, мотор.

И с каждым днем все тяжелей лестница.

На верхней площадке окно

с видом дымящегося мегаполиса.

Оно меня тянет давно,

как ветер умчавшегося поезда.

Секрет мистификации

Чем отличается черный пиар демократических медиа

от коммунистического искусства дурачить народ?

Первые покрывают золото медью,

вторые — наоборот.

Секундная вспышка

Я каждый день выхожу из дома в поисках денег.

Деньги тебя не ищут — ты ищешь их.

И если случилось наоборот — перед тобой мошенник

или какой-то псих.

Улица меня не встречает с распростертыми объятьями —

тротуары густо посыпаны солью.

Толпа толкает, пинает — братья

сражаются за место под солнцем.

Начинаю и я работать локтями, плечом —

отвоевываю крохи.

Все поделено — что почем

знают уже и лохи.

Задыхающейся рыбкой выбрасывается мыслишка: сменить ценности, ориентиры.

Не в деньгах счастье!.. Есть книги, искусство!..

Но вот приспичило — и все сортиры

требуют за вход капусту.

Мерило

Как распознать сочинителя, что мается

над листом бумаги в уединенной тиши?

Графоман догола раздевается,

поэт — до глубины души.

Посвист осоки

К плохому — рассыпалась по столу соль,

споткнулся на правую ногу.

Тоску нагоняет и давешний сон:

конвой, «воронок», дорога.

Только это уже все сбылось —

дурные верны приметы.

…Осока стоит в человеческий рост,

по-птичьи свистя под ветром.

Благие намеренья

Печалят покинутые деревеньки,

которых немало в стороне от дорог.

Над порушенными пряслами берез вислых веники,

всевластный мох.

От сгоревших изб, огородов,

как поземка, метет золой.

Хотели деревню сравнять с городом,

а сровняли с землей.

Огонь в печи

Кажется, трудности все позади —

дрова в печи весело потрескивают.

Но что-то смущает — так к радости почти пройденного пути

примешивается тревога оставшегося отрезка.

И это не осклизлые, сложенные из жердей мостки,

дышащие под ногами, как ребра исхудалой коняги.

Не следственных протоколов плотно исписанные листки.

И даже не особо строгий лагерь.

Волнует какая-то ускользающая материя,

которую не сыщешь в лабораториях, в высоколобой полемике, —

не найденная еще или потерянная?!

…Я ворошу в печи поскучневшие поленья.

Кровь

Я обитал далеко от литературных салонов —

колючка, вышки, охрана.

И если знал про царя Соломона,

то ни на полушку — о строителях его Храма.

В вышеупомянутых гостиных впервые и услышал о пресловутых каменщиках:

заносчивы, коварны, приютились под чужой кровлей.

Их можно встретить в больших городах и в захолустном Каменске.

И опознать по крови.

Я тоже имею отношение к библейскому государю,

хоть полжизни числился карманником.

И, бывает, слышу: — Посмотри на свою харю! —

Таращу гляделки — ничего криминального.

Но ревнители чистоты породы продолжают тюкать мое имя:

в нем от отца иноплеменная кровь течет!

А то, что от матери — русская, ими

эта повседневная жижа никогда не ценилась и не бралась в расчет.

Квота

Я хочу, чтобы имя Россия,

из могучего ставшее модным,

дважды в жизни произносили:

раз — в стихах, и второй — под огнем пулеметным.

Опробованное

Нам не поможет вернувшаяся вера —

золото тянут уже из Гохрана.

Видно, собирать камни мы можем только в карьерах.

И под охраной.

Изгои

И. О.

Водка в России не просто стоимость.

Она показатель силы, мера молодецкого достоинства.

Белая головка — на первом месте.

Бабы — похвальба после выпитого.

Пьяного примут как крестника,

трезвого как чужака вытурят.

Притягательное зелье — и грелка, и лекарство,

которое можно и икрой закусить, и занюхать коркой.

Говорят, даже христианством

Русь обязана горькой.

…А мы с тобой пьем капли,

соблюдаем диету.

Это все равно, что канули

в пресловутую Лету.

Стебли отавы

Моей бабушке Авдотье Ивановне.

Речка с течением плавным

в земном, неустанном труде.

Жесткие стебли отавы

впритык подступают к воде.

Выцветший, жидкий орешник.

А на другом берегу

деревня с шестами скворешен —

былинка в бездольном стогу.

Я все это видел когда-то.

Мне кажется, помню и дом.

С драночной крышей покатой.

Но были причал и паром…

Ищу я следы переправы —

отметин не видно нигде.

…Жесткие стебли отавы

впритык подступают к воде.

Ирина Полянская Горизонт событий

6 Веселый герой

Сквозь накрахмаленные гардины солнечные узоры медленно переползают с пола на стену, и яркие, веселые блики, подтаяв в верхнем углу застекленной фотографии, передвигаются к краю квадратного зеркала, из которого начинает бить свет. В зеркале отражается кусок двора, втиснутый в проем между гардинами: сквозь путаницу заснеженных ветвей виден угол сарая, крытого толем, отдаленный ствол березы с новым скворечником, взлохмаченное ветром облачко и лапа огородного пугала, одетого по-летнему — в тельняшку и заснеженную кепку с козырьком.

Пугало зовут Странник Тихон. Анатолий палец о палец не ударил в своем огороде, свалив все на плечи жены, зато пугало воздвиг, как памятник своему детству, ушедшему под воду, дав ему имя реального странника Тихона — юродивого, обходившего окрестные мологские деревни ровно до тех рубежей, до которых, как выяснилось позже, они оказались затопленными. Уж сколько раз Феб объехал Землю на своей колеснице, а Тихон все так же крепко стоит на месте, его с одного рывка не вытащить: ивовые его ноги пустили корни и сплелись с корневой системой сада, поэтому по весне Тихон пускает свежие побеги, медленно превращаясь из чучела человека в живое дерево.