Новый мир, 2002 № 09 - [33]

Вернуть неровный пол, в ботинке вечный гвоздь,

пусть неприятен гость — он наяву пришел,

угрюмую весну, проклятый недосып

и на небо Луну, как на стену часы.

* * *

Пока заблужденье такое еще живет,

Что мир ужасен, но человек хорош,

Пока ты объект своих забавных забот,

Пока тебе подают хоть медный грош

Общей луны, брошенной в наш канал,

Стоит этот город — тупик, заправский ад,

Позволяя думать, что это он виноват,

Это он замучил тебя совсем, доконал…

Он тебе назло поставил тяжелый столп

На пустынной булыжной площади, у реки.

Он сгущает свой бедный воздух и шепчет: «Стоп!»,

Не давая тебе коснуться чьей-то руки.

Это он клешнями своих разводных мостов

Не пускает наверх, в кучевой и перистый рай,

Куда ты каждую зиму сбежать готов,

Это он хрипит простуженно: «Не умирай!»

«Человек хорош, это я, это я урод, —

Согласится собор, золоченой каской слепя, —

Посмотри, как бледен, светел, прекрасен тот,

Кто идет вдоль реки ко мне, забыв тебя…»

Перестань на миг заблуждаться на этот счет:

Человек не лучше, чем камни, мосты, трава, —

И разлезется город, разъедутся острова,

А какой-нибудь в море обиженно утечет.

* * *

Чужой язык меняет голос:

тон повышает, понижает.

То серебрит, как время волос,

то будто в воду погружает.

Пугают сны таким кошмаром:

стучусь к тебе, а дверь закрыта.

Ты отвечаешь мне на старом,

остывшем языке забытом.

Твой голос тише стал и глуше.

За словом — шлейф беззвучной пыли.

Ты не устал и не простужен —

тебя там просто подменили.

Я говорю: «Открой» — на четком,

обидно правильном наречье,

как будто вычистили щеткой

все звуки перед нашей встречей,

Обильно смазав, как детали.

Твой диалект — сухой и мертвый,

как будто голос твой пытали.

На пленке ставят мне затертой

останки, усмехаясь криво…

Страшней, чем двери, даже стены,

больнее ссоры и разрыва

любые тембра перемены.

* * *

Видишь не дальше носа — такой туман.

Упираешься взглядом в пустой товарный вагон.

Сопротивляясь, пространство вытолкнет, как лиман,

в ту же точку, откуда брали разгон.

Да, перемены есть: тогда гобой

в переходе метро сопел, теперь кларнет.

Но все происходит с тобой, опять с тобой.

Это все еще ты, а прошло, например, семь лет.

Так плыви себе под кларнет, гобой, фагот.

Суетись, пританцовывай, не понимай,

почему тебе нужен этот, не близок тот,

и тебя выбирает хам, войдя в трамвай.

В ту секунду, когда поймешь, какой закон

возвращает тебя в неясность из пустоты,

и откроется горизонт, отойдет вагон,

вдруг окажется: это уже не ты.

* * *

Крикливым клином улетают от нас туристы,

Покрывшись в этом старом парке гусиной кожей.

Они забудут зонтик старый и неказистый,

Двоих отставших на скамейке забудут тоже.

Застрять на парковой скамейке им лет на двести.

Такая выпала удача, и тяжко длится.

И почему всех одиноких ссылают вместе?

И отчего у этих ссыльных такие лица,

Как будто их несут по свету, влекут по кругу

Крылатые большие силы, как гуси Нильса?

И если бы они рискнули обнять друг друга,

То воспротивился бы воздух и уплотнился.

* * *

Подай мне запыленный южный сон —

не станцию, а просто остановку,

не доезжая Харькова. Вагон

пускай ведет к обеду подготовку,

шурша фольгой куриной, помидор

искусно и бескровно рассекая.

Какой давно некрашенный забор,

какой ребенок, женщина какая

стоят в окне вагона моего,

о чем ревет ребенок этот трубно —

не важно, и подателю всего

устроить сон такой совсем нетрудно.

Подай мне промедленье, мысль о том,

о чем, проснувшись, позабуду вскоре:

вот эта жизнь — кому-то вечный дом.

А мы… мы постоянно едем к морю.

Своя правда

Ирина

Ее жизнь была проста и сложна одновременно. Впрочем, как у каждого человека.

Ирина Ивановна Гусько родилась в простой русской семье, в городе Баку. Баку в те далекие советские времена — интернациональный город, объединивший все народы.

Жизнь протекала во дворах.

Маленькая Ирина играла с соседскими детьми — Хачиком, Соломончиком, Поладом и Давидом. Приходило время обеда, из окон высовывались мамы и бабушки и звали детей, каждая со своим акцентом. И все было привычно. Иначе и быть не могло.

Ирина любила бегать к морю и залезать с мальчишками на нефтяную вышку, на самый верх. Это было опасно. Дети могли легко сорваться, разбиться, соскользнуть в смерть. Они не осознавали этой опасности. Дети.

Родителям было не до Ирины. Она сама формировала и сама заполняла свой день. Набегавшись, возвращалась домой, спала без задних ног. При этом задние ноги были грязные и в цыпках. Однако — детство, начало жизни, ее нежное сияние. Ирина любила постоянно орущую мать, постоянно дерущегося брата. Любят ведь не за что-то. Просто любят, и все.

Ирина училась на три и четыре. По пению — пять. Она хорошо пела — сильно и чисто. Ее всегда ставили запевалой. Она становилась впереди хора, исполняла запев. А хор подхватывал — припев. Какое это счастье — стоять впереди всех и петь…

Ирина окончила школу и поступила в Педагогический институт. Учитель — это всегда хорошо. Почетно и сытно.

Ирина видела своими глазами, как азербайджанские родители таскали учителям корзины с продуктами: домашние куры, фрукты, зелень. Учителя в ответ ставили нужные отметки. Зачем глубинные знания восточным девочкам? После школы выйдут замуж, будут рожать детей. Математика понадобится только для того, чтобы считать деньги на базаре. А русский может не понадобиться вообще.