Новый мир, 2002 № 07 - [40]

Коля снял обувь и сразу — к стеллажам, он обошел их все и сказал:

— Всегда так хотел жить — вокруг книги, а я в середине. Говорят, если так жить, то энергетика даже не прочитанных книг все равно тебя достает. Не читал, а как бы и читал.

— Это чепуха, — сказала я самым противным своим голосом — лектора-пропагандиста.

— В вас говорит излишность прочитанных книг. Вы не имеете другого, трансцендентного, опыта.

— А вы имеете? — ехидно спросила я.

— У меня же все наоборот. Нет излишнего, мне приходится жить на другом хлебе.

— Вы стоите у Библиотеки Ленина, — уже смеюсь я, — и читаете книги через стены?

— Не так грубо, — ответил он. — Я действительно сижу там на ступеньках, и нигде мне не думается лучше. Я там прозреваю умом. Непонятное яснеет, дурное очищается до ядра. Вы же знаете, что в середине всякой дури закопан здравый смысл.

— Не морочьте голову старой даме, — сказала я. — Вас столько на Руси, доморощенных философов, что, поверьте, было бы вас меньше, было бы лучше.

— Может быть, — сказал Коля. — Я никогда не рассматривал мысли с точки зрения пользы. Мысли существуют всякие. Всякие! Какая из них превратится в пользу, не дано знать никому. Мысль и польза — очень далеки друг от друга.

— Ну, хорошая мысль, скажем, все-таки ближе, — отвечаю я.

— Это почему же? — не соглашается он. — Скорей наоборот. Плохая мысль, если ты это осознаешь, требует преодоления ее, требует как бы действия. Действие — дело. Тут уж рядом совсем близко может оказаться и польза.

Он берет книги за веревку, прижимая косточкой пальцев конверт. Он не видит его? Делает вид?

— Конверт вам, — говорю я ему. И начинаю почему-то оправдываться. Что, мол, вижу, как он небогат, что, мол, ничего о нем не знаю, а потому не знаю, чем бы могла отблагодарить, что деньги — самый проверенный эквивалент человеческого дела, хотя, как правило, несоизмеримый, поэтому пусть он меня простит за малость суммы и прочее. Словесная чепуха, которую я неостановимо несу и несу.

— Резиновый круг мне дали в больнице, — сказал Коля, — где я одно время работал санитаром. Когда Уля выздоровеет, я отнесу его обратно. Я велел ей не резать его ножом и не колоть гвоздем. Хурма мне дана за работу. Я носил ящики с нею одному узбеку. Он дал мне десять штук. Две я съел. Остальные Уля.

Знаете, отчего я плохо соображала? Оттого, как он называл мою дочь. По паспорту она Ульяна. Так звали мать мужа. Очень строгую даму, имевшую свои правила жизни и не отступавшую от них ни на шаг.

Дать внучке ее имя было, в сущности, условием нашего брака. Сын, который выбрал себе не ту профессию, — ну что это за истфилфак? кто из него получится? — по меньшей мере должен был взять девушку твердой специальности (Боже, как она была права и дальновидна!) — зубного врача или торгового работника, в крайнем случае авиационного инженера. У сына случился прокол в моем лице, и в такой малости, как имя внучки, мы уже не могли ей отказать.

Мне с ней было трудно, но нельзя было не отдавать должное ее цельности. Однако дочку мы сразу стали звать Ляной, благо бабушка уже умерла. «Уля» было и несовременно, и по-деревенски, боялись, что девочку задразнят. «Ляна» было элегантно, нежно и как бы выделяло ее из многочисленных Свет, Кать, Наташ, Лен и Маш. Она была одна в садике, в школе и одна в институте. Правда, Уль тоже и близко не было. И вот нба тебе. Этот тип, читающий книги через стены, этот санитар и грузчик — интересно, последовательно или одновременно? — называет дочь Улей, как будто так и надо, как будто у него есть на это право.

— Мы с мужем не любим, когда нашу дочь называют Улей. Она Ляна.

— Она мне сказала — Уля, Ульяна, — растерянно ответил Коля. — Я ж не сам это придумал. — И еще более растерянно: — Зачем же давать человеку имя, если знаешь, что не будешь им пользоваться?

Почему я должна отвечать ему на вопросы? С какой стати я должна объяснять мотивы своих давних личных поступков?

Он же вынул из-под веревочки конверт и положил его на телефонный столик.

— Дайте мне лучше широкий пакет, а то меня по дороге все будут читать.

А потом он стал приходить уже ко мне, потому что вылеченный копчик оказал влияние на некие внутренние дочерины процессы. Ее филологическая аспирантура жила дистиллированной водой и аспирином. А Коля вносил ядовитую смесь жизни совсем других миров. В общем, Лянка застеснялась человека с диковатыми мыслями, это вам не Малларме с его «сумятицей ощущений — противоречивых, бесплодных, чуждых», которые задевают, овладевают и опьяняют. Коля не опьянял, он просто сбивал с толку да еще без разрешения на это, и ему было отказано от дома из чистой ксенофобии.

И он прибился ко мне.

Вот Коле я и собиралась отдать книги Веры Разиной, доставшиеся мне по наследству.

Я приготовилась рассказать ему все происшедшее, но мне стало неловко тащить его в историю уже умершей жизни. Дочь давно объяснила изъян моей природы: «Ты грузишь, мам, людей, а это негуманно. У каждого свои глюки, у каждого своя торба. Но тебя не остановить, тебе кажется, что твои истории интересны. Нет, мама, нет! Совковая жизнь — это безумно скучно. А тебя заносит…»