Новый мир, 2002 № 04 - [57]

В буддийских храмах старых ив, в больших церквах берез

засвищут птицы, запоют о счастье без вины,

кукушка наведет уют в часовне бузины.

Травою зарастет пустырь, и съест огонь зола,

и будет леса монастырь звонить в колокола.

А ты, любовь, пройди, как тень, волною в небо хлынь,

как эта сладкая сирень, как горькая полынь.

* * *

1

Мне сон удивительный снится: каштаны уже отцвели,

какая-то грустная птица сидит в придорожной пыли,

а ветер, как ангел бесплотный, мне шепчет, листвою шурша:

когда-то была беззаботной, беспечной и легкой душа,

сердечные раны лечила, читая аббата Прево…

Зачем же ты днем расточила сокровище сна своего?

2

Мне сон удивительный снится: на мир я смотрю с высоты

и вижу — в одежду из ситца оделись лесные цветы,

а вишни уже облетели — и тонут в зеленых шелках,

и сердце в оставленном теле похоже на птицу в силках.

Да, память — великая сила, но сердце — сильнее всего…

Зачем же я днем расточила сокровище сна своего?

3

Откроется мне понемножку какой-то таинственный путь,

и жимолость бабочки брошку приколет на пышную грудь,

а ива увидит сквозь слезы летучей июньской грозы

в растрепанных прядях березы капроновый бант стрекозы.

И будет шиповник царапать цветущею веткой меня…

В какое хранилище спрятать сокровище этого дня?

4

В какую великую книгу сокрыть, уберечь от Суда

стрижей боевую квадригу, подземных кротов города,

зари угасающей алость, воды ледяное стекло

и эту щемящую жалость к тому, что навеки прошло?

Над веткой сирени, быть может, тяжелые пчелы гудят,

и память былую тревожат, и раны ее бередят.

5

Смиреннее память, чем инок, надменней она, чем гордец.

Но где вы, в каких палестинах, сокровища наших сердец?

В каком вы покое великом нас будете в вечности ждать,

пред Божьим таинственным Ликом вы сможете ль нас оправдать?

Над райской цветущей долиной верните нам зренье и слух…

Иль вы — только пух тополиный, мерцающий в воздухе пух?

Дмитрий Шеваров Течет река Волга

Шеваров Дмитрий Геннадьевич родился в 1962 году в Барнауле, окончил факультет журналистики Уральского государственного университета. Печатался в журналах «Новый мир», «Урал», «Согласие» и др. Живет в Подмосковье.

Ожидание парохода

Не осень еще была — август.

Но разговоры на причале были осенние. Про картошку. Про школу. Про клюкву.

И грустно пахло в оборванных кустах малины. Воздух вечерний был горьковатый, сырой.

Я собрался в Кострому за обратным билетом на поезд, ждал «Метеор». И старик ждал. Правда, нетерпения ему не хватало, поглядывания на часы, но ведь на то и старик. Он сидел, держа на коленях коричневую, бывшую, похоже, когда-то женской, коленкоровую сумку. Фетровая шляпа, выгоревшая, но сохранившая форму, и светлый пиджак придавали ему легкомысленный, если не пижонский для сельской местности, вид. В лице его была та приветливость и готовность что-то подсказать, посоветовать, помочь, которые нынче столь редки, что кажутся признаком блаженности или опасной чудаковатости.

Никто с ним не разговаривал, но, видимо, и этим он не тяготился. Глядел на вечернее затухающее небо, на маленькую девочку, что играла тут же с куклой на скамейке, то заворачивая ее в большой носовой платок, то разворачивая. У нее что-то не получалось. Она протянула куклу старику, он ладно и туго пеленал ее, потом снял шляпу и положил туда куклу, как в колыбель. Девочка счастливо засмеялась и потянулась за матерью — показать ей, как все хорошо вышло, красиво. Мать, недовольная, что ее отвлекли от разговора, буркнула: «Ну, вот этого еще не хватало!» — и каким-то стремительным рывком вытряхнула куклу из шляпы. Кукла опять развернулась и выпала из платка. Девочка заплакала, старик покраснел, потянулся рукой к ней, чтобы утешить и снова помочь, но женщина увела девочку на другой край причала. Там девочка заплакала еще громче, а мать зашумела: «Ты чего вопишь, как ткачиха!..»

Все как-то сразу почувствовали, что вечер непоправимо испорчен. Да и «Метеор», очевидно, сломался. Следующий — в шесть утра. Люди, потолкавшись еще у расписания и поворчав на речной флот, потянулись по деревянной лестнице наверх, домой.

Старик остался сидеть на скамейке. Быстро темнело. В большом городе бежишь от людей, а здесь так и тянет переброситься с кем-нибудь парой слов. Помедлив у лестницы, я спросил старика:

— Думаете, еще придет?..

— Куда там… — отозвался он, бодро встал, встряхнул сумку и подошел ко мне, делая широкие, но не очень уверенные шаги.

— Николай Арсеньевич Митрофанов. — И протянул мне руку.

Так мы познакомились. Когда пошли вдоль реки, я попросил его держаться за меня. Фонари не горели, можно шею свернуть.

Николай Арсеньевич пожаловался, что ноги последнее время плохо слушаются, кружится голова.

— Кажется, что к затылку привязан кусок свинца и этот кусок тянет назад, но, — и тут он улыбнулся, — этот же кусок свинца держит меня у земли…

Свободной рукой он потрогал седой затылок — на месте ли свинец.

Какой-то алкаш вывалился из темноты, качнулся нам навстречу, схватил за рукав Николая Арсеньевича:

— А-а, артист… дай закурить.

Я хотел тут же послать алкаша куда подальше, но Николай Арсеньевич уже доставал из пиджака папиросы и спички.

Огонек вспыхнул, слабыми искрами отразился в мутных глазах алкаша.