Новый мир, 2002 № 01 - [44]

Губы не шевелились. Она стонала беззвучно.

— Хацуг! — приказал метрдотель.

Оркестр построился у дверей. Тот, кто управлял медным листом, ударил в него железкой, и звон наполнил все помещение. Музыканты двинулись за ним: первый бренчал по струнам, второй пронзительно дудел, третий молотил в барабаны.

Официант просунул древко в кольцо, приваренное к верху клетки.

Обезьяна в углу горестно завыла, отчаянно стуча себя кулаками по голове.

— Хицаг! — скомандовал метрдотель и первым подставил плечо под свой конец древка.

Клетка раскачивалась.

Хрипло скуля, Ева бесполезно хваталась морщинистыми лапами то за один прут, то за другой. Шерсть на загривке стояла дыбом. Она злобно скалилась, и перламутровая слюна пузырилась на клыках.

Музыканты уже выходили в зал. Шагающим следом приходилось поспешать.

Древко прогибалось и угрожающе поскрипывало.

Александр Кушнер Путешествие

Кушнер Александр Семенович родился в 1936 году. Поэт, эссеист, лауреат отечественных и зарубежных литературных премий. Живет в Санкт-Петербурге.

Эфес

1

Я хотел бы увидеть Эфес, да была жара,

Жалко было потратить полдня на поездку в глушь

И еще полдня, чтоб вернуться; а тут гора,

Белозубое море, а в номере — пресный душ.

Я хотел бы увидеть одно из семи чудес

Мира — храм Артемиды в Эфесе, да в шесть утра

Надо было вставать, а мне нравился здесь навес

Полосатый и тень; а еще, я сказал, жара.

В ресторане белели салфетки, Эфес, прости,

Так приятно за столиком в первом сидеть ряду,

Бог с ним, с амфитеатром, вмещавшим до двадцати

Тысяч зрителей, так я решил, к своему стыду.

Боже мой, ведь в Эфесе и дом сохранился тот,

Где закончила дева Мария земные дни.

Отпущенье грехов обещал на семь лет вперед

Пий Двенадцатый путнику, — только зайди, взгляни.

Никогда не прощу себе слабости, сна души,

Развращенной морским купаньем и ветерком.

А с другой стороны, всюду Бог, — так живи, дыши,

Плавай, радуйся жизни и с Ним говори тайком.

2

Я все-таки, представь себе, в Эфес

Отправился в четверг, через неделю!

Я лучше, чем я думал: я небес

Достоин, предпочел я их отелю

И видел все, о чем сказал уже,

И вспомнил: это город Гераклита

Эфесского, вменившего душе

В обязанность огнем пылать открыто.

Он, плачущий философ, из огня

В слезах таскал для нас свои понятья

И, может быть, в виду имел меня,

Тебя, всех, всех, для нас свои объятья

Горячие раскрыв: огонь течет,

Меняется душа, взрослеют дети,

Гори и ты, как этот небосвод,

Как знойные пылают горы эти.

* * *

Бродя средь римских мраморных руин,

Театров, бань — в мечтаньях и в истоме,

Нет, я не знаю, что такое сплин!

Слуга себе, и раб, и господин,

Я даже побывал в публичном доме.

В том, что осталось от него: бруски

И пни колонн, оплывшие обломки

И диких трав пучки и колоски.

И никакой хандры или тоски!

И перекрытий тени и потемки.

Над постаментом, где бы мог стоять

Приап, допустим, может быть, Венера,

Клубился зной; две бабочки, под стать

Двум лепесткам, задумав полетать,

Взметали пыль горючую, как сера.

И дом разврата, в блеске белых плит,

Повергнут в прах, распахнут и низложен,

Внушал печаль прохожему, — не стыд,

Был чист, как совесть, временем отмыт,

Отбелен ветром и облагорожен.

* * *

Как француз, посвятив Ламартину книгу

Акварельных стихов, как сквозь забытье

Возвращая реальность былому мигу,

«Тот, кого забывают» назвал ее,

Так и я, ради Батюшкова к туману

Обращаясь морскому, морской волне,

Разглядел бы его там, подвел к дивану:

Сядь, поверь, улыбнись, не противься мне.

Я сказал бы ему, как стихи бывают

Заразительны лет через двести, как,

В плащ закутавшись, тот, кого забывают,

Нестерпимо любим, уходя во мрак,

Как докучлива жизнь без его элегий,

Обезвожен и безблагодатен день,

Знать не знающий об итальянской неге.

Оглянись, помаши мне рукою, тень.

Уточнение

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Но так, чтобы тебя не забывали дома

И чтобы по твоим дымящимся следам

Тянулась чья-то мысль, как в старину солома,

И чтобы чей-то взгляд искал тебя вдали

И сердце чье-нибудь, как облако, летело,

Чтобы сказать тебе среди чужой земли

Все, что сказать оно боялось и хотело.

Скитаться здесь и там по прихоти своей,

Но так, чтоб чья-то тень была с тобою рядом

И ты ей показать мог стаю кораблей,

Плывущих вдалеке, в бинокль, большим форматом,

Иль, в каменный театр спустясь, где Ипполит

Бежал из дома прочь — и вдруг вздымались кони,

Присесть с ней на скамью, где ящерица спит,

И уточнить судьбу, читая по ладони.

* * *

Обратясь к романтической ветке,

Поэтической ветке родной,

Столько раз ради трезвости меткой

Из упрямства отвергнутой мной,

Я сказал бы им, братьям горячим,

Как мне пусто и холодно тут!

Я не лью свои слезы, я прячу.

Дайте плащ поносить! Не дадут.

— Надо вовремя было из комнат

На корабль трехмачтовый взбегать,

Незаметною ролью и скромной

Не пленяться, обид не глотать,

Надо было не чашку и блюдце

И не скатерть любить на столе,

Надо было уйти, отвернуться

От всего, что любил на земле.

— Дорогие мои, не судите

Так же быстро, как я вас судил,

Восхищаясь безумством отплытий,

Бегств и яркостью ваших чернил,

Мне казалось, что мальчик в Сургуте

Или Вятке, где мглист небосвод,

Пусть он мной восхищаться не будет,

Повзрослеет — быть может, поймет.

— Надо было, высокого пыла

Не стесняясь, порвать эту сеть,