Новый мир, 2002 № 01 - [2]

Дождь идет, толченым стеклом освещая мой потолок,

Или то хрусталь над столом третьи сутки уже горит,

Или сплю я бредовым сном, но блестящим, как антрацит.

Кем-то брошен на мой порог умирающий голубок —

Черным углем из-под крыла кровеносный мерцает ток.

Нет, не голубь — я умерла, нет, не вестник, а я мертва!

Бьет и дождик в колокола, что желанная весть жива.

Даже дождик наискосок — сну безумному поперек —

О спасенье благовестит!.. До весны еще долгий срок —

Еще осень нам предстоит, еще будет зима навзрыд

Завывать над одной из плит, где содомский мой сон зарыт.

30 мая 2001.

Короткая переписка

Он:

Дорогая, ты время и место перевираешь,

Очередность событий и города,

В пригороде Содома заранее открываешь

Еще не рожденным волхвам свои ворота.

Неужто факт и число ничего не значат?

Неужто вымыслу вовсе удержу нет?

Неужто мифы твои с Клио судачат,

Перемежая с Ветхим Новый Завет?

Не забегай вперед на тысячелетья,

А вспоминай подробности. Впрочем, ты

Упредила в прошлой записке советы эти

Не без присущей тебе затейливой прямоты:

«Услышав эхо колокола в посуде,

Я точно помню — с какого пригорка звон,

А вспоминать — не значит ли, что, по сути,

Памяти ты лишен»?

Она:

Жизнь удлинилась, строку разогнав,

Дыхание сократив.

Более факта, ты полностью прав,

Меня привлекает миф.

Вышел Иона из чрева кита,

Где за трое суток продрог.

Я отворю ему ворота,

Пускай отдохнет пророк.

Белье просушу, напою вином

Мускатным, густым на вкус,

Пусть он забудется вещим сном

Длиною в китовый ус.

Пусть снятся ему трое суток Христа.

Этот же самый срок

Провел Иона во чреве кита

И Воскресенье предрек.

23 июля 2001.

Кукловод

И те, кто в пути,

И те, кто сидят по домам,

Простите меня, простите меня, простите! —

Ведь, как ни крути,

Мне легче живется, чем вам, —

В руках у меня от кукол молящихся нити.

Я тот кукловод,

Кто, дергая нити строк,

Свою заглушает боль, печаль избывает…

За целый народ

Страдает только пророк,

Но где он, которого камнями побивают?

Простите меня

За остывшие угли молитв —

Что взять с кукловода? И все-таки знайте —

Что не было дня,

Когда бы куклы мои

За вас не молились…

29 апреля 2001.

Имена

Я пишу лишь о том, о чем я вслух не рискну,

В моем горле слова — словно дрожь по коже,

Мой язык в нерешительности ощупывает десну,

Потому что мне каждое слово, что имя Божье.

Оказалось: у Господа много земных имен —

Имена земель и пророков, песков и племен,

Певчих птиц имена, имена калик и поэтов,

Имена деревьев в лазоревом нимбе крон,

Имена далеких морей да и тех предметов,

Чей во тьме ореол то розов, то фиолетов.

Как же можно такое кому-то высказать вслух,

Нарекать Божьим именем здешних имен избыток?

Но какой с меня спрос? — жизнь моя — тополиный пух,

Тень малиновки, пыль с кукловодных ниток,

А вернее всего — обветшалой жалости свиток.

20 июня 2001.

Валерий Попов Очаровательное захолустье

Попов Валерий Георгиевич родился в 1939 году в Казани, прозаик. В 1963 году закончил Ленинградский электротехнический институт, в 1970-м — сценарный факультет ВГИКа. Печатается с 1965 года, автор многих книг прозы. Живет в Санкт-Петербурге. Постоянный автор «Нового мира».

Глава 1

— Вы знаете, что у Есенина и Зорге был сын?

Я пошатнулся, но устоял. Редактор смотрел на меня пытливо и благожелательно. И это — та работа, которую мне давно таинственно обещали мои друзья, ради которой я сырым летом прогнал свою семью в холодную, дырявую халупу? Работа, которая резко должна была поднять мой имидж, а главное, доход? Не молчи! Какой-то реакции он от тебя явно ждет: если не восторга, то, во всяком случае, признательности. Главное — не сглупить, не задать мелкий, недостойный серьезного специалиста вопрос типа: «А как же у них?..» Сексуальный интерес отметаем сразу: это не тот масштаб. Редактор явно ждет от меня реакции более зрелой. А такие мелочи… Рихард Зорге, насколько я помню, был гением конспирации, так что вполне мог оказаться и женщиной.

— Но это же в корне меняет… многие страницы нашей истории! — изумленно произнес я.

И это была правильная реакция: редактор расцвел. Если уж они приоткрыли некоторые тайны своих архивов, то наверняка не для того, чтобы подогревать в ком-то чахлый нездоровый огонек, а для того, чтобы по-новому осветить нашу историю. Я гордо выпрямился — гордый тем, что мне доверили такое задание.

Но душа скулила где-то в углу. Меня больше волновала сейчас не судьба сына Есенина и Зорге (даже если он существовал в действительности), а моя собственная судьба. Как же я сюда докатился? Ведь когда-то писал все, что мне хочется! Молодость! Дерзость! Жадность! Из этих качеств осталось только последнее, только жадность и удерживает меня пока на ногах, низкий ей поклон.

Но друзья, мои друзья, направившие меня сюда с мудрыми и проницательными улыбками, считают, что я как раз до этого дозрел и больше уже ни на что не способен? Так, видимо. Это конец. И надо принять его мужественно, с улыбкой.

— Мы настояли, — сообщил мне радостно Андре, — и они согласились пустить тебя — именно тебя — в их гнездо!

Но яички тут оказались тухлые.

— Вы даете эту папку мне? — спросил я дрогнувшим от счастья голосом.

— Увы, нет, — после долгой паузы вздохнул он. — Пока еще не имеем права. Слишком многие из перечисленных здесь еще в строю.