Новый мир, 2000 № 10 - [61]

Мы встретились глазами, но он бесстрастно выдержал взгляд. Мне пояснили между делом, что господин Лазарев — все-таки Лазарев — работник посольства, что он уполномочен встретить нас завтра на выходе у отеля и провести на прощальный обед к первому секретарю посольства.

Вечером в гостинице я посмотрел телевизор и лег спать, чтобы выспаться (впереди — важная встреча, да и перелет через океан), но среди ночи в дверь мою тихо постучали.

Теряясь в догадках, кто бы это мог быть, наверное, кто-то из геологов, я, не включая света, открыл дверь — ко мне проскользнула женщина в халате, со светлыми в сумраке волосами. Светлана?

— Это я, — прошептала она и засмеялась. Она в темноте не разглядела моего недоуменного лица. — Когда ты позвонил, я уже легла.

Я ей не звонил.

Она, хихикая, прильнула ко мне.

— И это правда — у тебя драгоценные камни с родины?

Ни о каких камнях я ей нигде не говорил.

— Как же ты провез? С диппочтой договорился?

— Да, — буркнул я.

— А какой мне подаришь? Говоришь, синий?

У меня действительно всегда был с собой кристалл синего сапфира, никакой, правда, не драгоценный камень, просто талисман, я о нем часто говаривал друзьям…

И до меня наконец дошло: эту встречу подстроил Илья…

На следующий день за обедом в посольстве я время от времени поглядывал в его сторону — Лазарев на этот раз оказался поодаль от меня, он разговаривал по-испански с гостями из мексиканского правительства, примеряя огромное сомбреро, хлопая их, как и они его, по спине. Илья выглядел веселым, занятым, мы долго не встречались глазами, но вот он поймал мой взгляд и еле заметно подмигнул. И дернул щеткой усов и сверкнул зубом, но зуб у него был уже не золотой (золотой зуб смотрится ныне пошловато), а белый, фарфоровый.

Но почему же он не бежит на Запад? Здесь это просто. Он же так хотел… Что изменилось, мне этого уже не понять…

А надо мной он, собственно, и не подшутил — просто напомнил о себе, показал класс.

Солнцев Роман Харисович родился в 1939 году. Закончил физмат Казанского университета. Автор книг «День защиты хорошего человека», «Две исповеди», «Имя твое собственное» и др. Печатался в журналах «Новый мир», «Нева», «Юность». Живет в Красноярске.

Сергей Хомутов У темной двери

* * *

Угрюмое время грызет кирпичи, —

Ты слышишь прерывистый скрежет в ночи,

Ты видишь зазубрины каменных стен, —

Печальней давно мы не видели сцен.

Но только ли время? Не мы ли, не мы ль

Полмира истерли в холодную пыль,

Полмира до красной крупы истолкли,

Добро, остальное еще не смогли.

И смотрим с дебильно-умильным лицом,

Как рушится храм или попросту дом…

Вбиваем, вбиваем за клинышком клин,

Вот так и живем — от руин до руин.

* * *

Неужели не будет спасения? —

Вопрошаю, не зная кого.

Бесполезны мои угрызения,

Если слово молитвы мертво.

Мы посты позабыли и празднества

Превратили в единый содом,

Мы добились безбожного равенства,

Не предвидя, что станет потом.

Не лампадно уже и не ладанно

Среди наших задумчивых мест.

Прошлой ночью со Спаса негаданно

Пал, обрушился на землю крест.

Чаша выпита или не допита,

Кто ответит и есть ли ответ?

Все величье вселенского опыта

Сведено до мгновенных примет.

Диким тленом безверья подточенный,

Мир теряет остатки души.

Хорошо еще крест позолоченный

Не стащили в утиль алкаши.

Что за веру народ исповедует?

Убивает, крадет, предает…

Что за этим предвестьем последует —

Рухнет храм или небо падет?

Где слова дорогие, насущные, —

Их сказать бы себе поутру.

Только губы мои непослушные

Каменеют на черном ветру.

* * *

В мире людном, гудящем, как вече,

Звездной ночью и солнечным днем

Как живется тебе, человече,

Замурованный в теле моем?

Я пойму твои мысли, быть может,

Не таясь в отрешенной тиши,

Что печалит, мучительно гложет,

Откровенно, открыто скажи.

Кто ты — сгусток безмолвья и речи,

Отзвук неба и вечных могил?

Слишком много противоречий

Ты явленьем своим породил.

Кто ты — свет удивительной силы,

Что возвысит собой бытие,

Или тьма, что меня поглотила

И присвоила имя мое?

* * *

Мы пришли сюда случайно, —

Слуги жалкого наследья,

И стоим у темной двери,

Сделать не решаясь шаг.

В тихом здании часовни

Прошлые живут столетья

И сегодняшние мыши

По сырым углам шуршат.

Может, и не делать лучше

Этого слепого шага,

Мы никто уже на свете

Для молитв и для мышей.

В нашей сумочке холщовой

Плещется дурная влага

И еще хранится много

Всяких низменных вещей.

Знать, не будет в наших судьбах

Никакой уже находки,

Не забрезжит в наших душах

Прошлого заветный свет.

Возле старенькой часовни

Разопьем бутылку водки

И пойдем своей дорогой,

На которой Бога нет.

Переполнены крамолой

Аж до самых до печенок,

Все из пустоты и брани

Да каких-то мертвых фраз.

Из глубокой тайной норки

Выйдет маленький мышонок

И, творя нам вслед молитву,

Перекрестится за нас.

* * *

Зрелых годов касание

Четко вполне уже.

Тихое созерцание

Стало милей душе.

Прочь суету бумажную,

Каменную тщету!..

Снова тропою влажною

К дальним полям иду.

Словно бы там,

За далями,

Там, в уходящем дне,

Пламя исповедальное

Вдруг засветилось мне.

То озаренье высшее,

Где за стремниной лет,

Тьму до конца испившая,

Жизнь переходит в свет.

Алексей Слаповский Второе чтение Вместо романа

Есть очень домашние книги: мы помним их чуть ли не с рождения, они стоят все в том же шкафу, на тех же полках — много лет. У одного из моих друзей таковы тридцать томов Горького. Почитывать он их начал еще в детстве, серьезно читать — в юности, а потом, не имея пополнения в маленькой своей библиотеке из-за отсутствия денег, перечитывал не раз и не два. Возможно, он один из лучших специалистов по Горькому в стране. Как читатель, а не филолог. И читатель умный. Горького он полагает писателем если не великим, то очень большим. Тут ведь — по-милому хорош. Он расположен к этим синим томам, они уютны ему, он дружески находит в них многое, что другой, даже и профессиональный, читатель в первом чтении (или во втором, стремительном — с целью) не заметит. И когда он цитирует что-либо наизусть из прозы Горького или — особенно часто — из его пьес, я поневоле внимательно вслушиваюсь и думаю, что в своем достаточно прохладном отношении к замечательному пролетарскому писателю не так уж и справедлив. Не взяться ли на досуге? Впрочем, «В людях», «На дне», очерк о Льве Толстом и без перечитывания считаю произведениями превосходными.