Новый мир, 2000 № 05 - [53]

и уходит в разряд позапрошлых.

Я, сосед и почти современник,

словно съехал от старого предка,

что не шлет мне по бедности денег,

да и пишет стеснительно-редко —

а ведь прежде была переписка,

всех роднила одна подоплека…

Все мы жили сравнительно близко,

а теперь разлетелись далёко.

Вот и губы кусаю, как отпрыск,

уходя из-под ветхого крова.

Вслед мне парой буравчиков острых —

глазки серые графа Толстого:

сдвинув брови, осунувшись даже,

с той тоскою, которой не стою,

он стоит в среднерусском пейзаже

и под ручку с графиней Толстою,

и кричит нам в погибельной муке

всею силой прощального взгляда:

ничему вас не выучил, суки,

и учил не тому, чему надо!

Как студент, что, в Москву переехав,

покидает родные надгробья,

так и вижу — Тургенев и Чехов,

Фет и Гоголь глядят исподлобья,

с Щедриным, с Достоевским в обнимку,

все раздоры забыв, разногласья,

отступившие в серую дымку

и сокрытые там в одночасье,

словно буквы на старой могиле

или знаки на древнем кинжале:

мы любили вас, все же любили,

хоть от худшего не удержали —

да и в силах ли были? Такие

бури, смерчи и медные трубы

после нас погуляли в России…

Хоть, по крайности, чистите зубы,

мойте руки! И, медленно пятясь,

все машу, — но никак не отпустит

этот кроткий учительный пафос

бесполезных последних напутствий —

словно родственник провинциальный

в сотый, в тысячный раз повторяет

свой завет, а потомок нахальный

все равно кошелек потеряет.

А за ними, теряясь, сливаясь

с кое-как прорисованным фоном

и навеки уже оставаясь

в безнадежном ряду неучтенном, —

машут Вельтманы, Павловы, Гречи,

персонажи контекста и свиты,

обреченные данники речи,

что и в нашем-то веке забыты…

И найдется ли в новом столетье,

где варить из развесистой клюквы

будут суп, и второе, и третье, —

кто-то, истово верящий в буквы?

Льдина тает, финал уже явен,

край неровный волною обгрызен.

Только слышно, как стонет Державин

да кряхтит паралитик Фонвизин,

будто стиснуты новой плитою

и скончались второю кончиной, —

отделенный оградой литою,

их не слышит потомок кичливый.

А другой, не кичливый потомок,

словно житель Казани, Сморгони

или Кинешмы, с парой котомок

едет, едет в плацкартном вагоне,

вспоминает прощальные взгляды,

и стыдится отцовой одежды,

и домашние ест маринады,

и при этом питает надежды

на какую-то новую, что ли,

жизнь столичную, в шуме и блеске,

но в припадке мучительной боли

вдруг в окно, отводя занавески,

уставляется: тот же пейзажик,

градом битый, ветрами продутый,

но уже не сулящий поблажек

и чужеющий с каждой минутой, —

и рыдает на полочке узкой

над кульками с домашней закуской,

средь чужих безнадежный чужак,

закусивший зубами пиджак.

* * *

Старики от нас ушли,

Ничего не зная.

Н. Слепакова

Покойник так от жизни отстает,

Что тысяча реалий в час полночный

Меж вами недвусмысленно встает

И затрудняет диалог заочный.

Ему не ясно, кто кого родил,

А тех, кто умер, — новая проблема, —

Он тоже не встречал, когда бродил

В пустынных кущах своего Эдема.

Он словно переспрашивает: как?

Как ты сказал? И новых сто понятий

Ты должен разъяснить ему, дурак,

Как будто нет у вас других занятий,

Как будто не пора, махнув рукой

На новостей немытую посуду,

Сквозь слезы прошептать ему, какой

Ужасный мир нас окружает всюду

И как несчастен мертвый, что теперь,

Когда навек задернулась завеса,

Здесь беззащитен был бы, словно зверь,

Забредший в город из ночного леса.

И кроткое незнанье мертвеца —

Кто с кем, какая власть — мне так же жалко,

Как старческие немощи отца:

Дрожанье губ, очки, щетина, палка.

Я только тем утешиться могу,

Что дремлющей душе, лишенной тела,

В ее саду, в листве или в снегу

До новостей нет никакого дела,

Что памяти о мире дух лишен

И что моя ему досадна точность,

И разве что из вежливости он

О чем-то спросит — и забудет тотчас;

Что там, где наша вечная грызня

Бессмысленна и не грозна разруха, —

Бредет он вдаль, не глядя на меня,

Мои рыданья слушая вполуха.

* * *

О, какая страшная, черная, грозовая

Расползается, уподобленная блину,

Надвигается, буро-желтую разевая,

Поглотив закат, растянувшись во всю длину.

О, как стихло все, как дрожит, как лицо корежит,

И какой ледяной кирпич внутри живота!

Вот теперь-то мы и увидим, кто чего может,

И чего кто стоит, и кто из нас вшивота.

Наконец-то мы все узнаем, и мир поделен —

Не на тех, кто лев или прав, не на нет и да,

Но на тех, кто спасется в тени своих богаделен,

И на тех, кто уже не денется никуда.

Шелестит порывами. Тень ползет по газонам.

Гром куражится, как захватчик, входя в село.

Пахнет пылью, бензином, кровью, дерьмом, озоном,

Все равно — озоном, озоном сильней всего.

Быков Дмитрий Львович родился в 1967 году в Москве. Окончил журфак МГУ. Обозреватель еженедельника «Собеседник», «Вечернего клуба» и «Огонька». Автор четырех поэтических книг. Печатался в «Знамени», «Октябре», «Новом мире». Живет в Москве.

Михаил Ардов (протоиерей) Вокруг Ордынки Портреты. Новые главы

I

Среди тех немногих людей, с которыми мой отец дружил в течение всей своей жизни, необходимо назвать имя актера Игоря Ильинского. О том, как состоялось их знакомство, Ардов в свое время писал:

«…В суровом 19-м году существовала в Москве полудикая организация под названием „Студенческий клуб“. <…> При „клубе“ стихийно возник драматический кружок, в котором с восторгом подвизалось человек двадцать молодежи. <…>