Новый мир, 2000 № 05 - [52]

(Конец фильма.)

Окончание. Начало см. «Новый мир», № 1–4 с. г.

Дмитрий Быков Рыцарь отказа

* * *

Сирень проклятая, черемуха чумная,

Щепоть каштанная, рассада на окне,

Шин шелест, лепет уст, гроза в начале мая

Опять меня дурят, прицел сбивая мне,

Надеясь превратить привычного к безлюдью,

Бесцветью, холоду, отмене всех щедрот —

В того же, прежнего, с распахнутою грудью,

Хватающего ртом, зависящего от,

Хотящего всего, на что хватает глаза,

Идущего домой от девки поутру;

Из неучастника, из рыцаря отказа

Пытаясь сотворить вступившего в игру.

Вся эта шушера с утра до полшестого —

Прикрытья, ширмочки, соцветья, сватовство —

Пытает на разрыв меня, полуживого,

И там не нужного, и здесь не своего.

* * *

Под бременем всякой утраты,

Под тяжестью вечной вины

Мне видятся южные штаты —

Еще до Гражданской войны.

Люблю нерушимость порядка,

Чепцы и шкатулки старух,

Молитвенник, пахнущий сладко,

Вечерние чтения вслух.

Мне нравятся эти южанки,

Кумиры друзей и врагов,

Пожизненные каторжанки

Старинных своих очагов,

Все эти О’Хары из Тары, —

И кажется, бунту сродни

Покорность, с которой удары

Судьбы принимают они.

Мне ведома эта повадка —

Терпение, честь, прямота —

И эта ехидная складка

Решительно сжатого рта.

Я тоже из этой породы,

Мне дороги утварь и снедь,

Я тоже не знаю свободы

Помимо свободы терпеть.

Когда твоя рать полукружьем

Мне застила весь окоем,

Я только твоим же оружьем

Сражался на поле твоем.

И буду стареть понемногу,

И может быть, скоро пойму,

Что только в покорности Богу

И кроется вызов Ему.

Вариации

1

Говоря в упор, мне уже пора закрывать сезон.

Запереть на ключ, завязать на бантик,

Хлопнуть дверью, топнуть, терпеньем лопнуть и выйти вон,

Как давно бы сделал поэт-романтик.

Но, пройдя сквозь век роковых смешений, подземных нор,

Костяной тоски и кровавой скуки,

Я вобрал в себя всех рабов терпенье, всех войск напор,

И со мной не проходят такие штуки.

Я отвык бояться палящих в грудь и носящих плеть

Молодцов погромных в проулках темных.

Я умею ждать, вымогать, грозить, подкупать, терпеть,

Я могу часами сидеть в приемных,

Я хитрец, я пуганый ясный финист, спутник-шпион,

Хладнокожий гад из породы змеев,

Бесконечно длинный, ползуче-гибкий гиперпеон,

Что открыл в тюрьме Даниил Андреев.

О, как ты хотел, чтобы я был прежний, как испокон, —

Ратоборец, рыцарь, первопроходец!

Сам готов на все, не беря в закон никакой закон, —

О, как ты хотел навязать мне кодекс!

Но теперь не то. Я и сам не знаю, какой ценой,

Об одном забывши, в другом изверясь, —

Перенял твое, передумал двигаться по прямой:

Я ползу кругами. Мой путь извилист.

Слишком дорог груз, чтоб швыряться жизнью, такой, сякой,

Чтобы верить лучшим, «Умри!» кричащим.

Оттого, где прежде твердел кристалл под твоей рукой, —

Нынче я вода, что течет кратчайшим.

Я вода, вода. Я меняю форму, но суть — отнюдь,

Берегу себя, подбираю крохи, —

Я текуч, как ртуть, но живуч, как Русь, и упрям, как Жмудь:

Непростой продукт несвоей эпохи.

Я Орфей — две тыщи, пятно, бельмо на любом глазу,

Я клеймен презрением и позором,

Я прорвусь, пробьюсь, пережду в укрытии, проползу,

Прогрызу зубами, возьму измором,

Я хранитель тайны, но сам не тайна: предлог, предзвук,

Подземельный голос, звучащий глухо,

Неусыпный сторож, змея-убийца, Седой Клобук

У сокровищниц мирового духа.

2

Александру Мелихову.

Степей свалявшаяся шкура,

Пейзаж нечесаного пса.

Выходишь ради перекура,

Пока автобус полчаса

Стоит в каком-нибудь Безводске,

И смотришь, как висят вдали

Крутые облачные клецки,

Недвижные, как у Дали,

Да клочья травки по курганам

За жизнь воюют со средой

Меж раскаленным Джезказганом

И выжженной Карагандой.

Вот так и жить, как эта щетка —

Сухая, жесткая трава,

Колючей проволоки тетка.

Она жива и тем права.

Мне этот пафос выживанья,

Приспособленья и труда —

Как безвоздушные названья:

Темрюк, Кенгир, Караганда.

Где выжиданьем, где напором,

Где — замиреньями с врагом,

Но выжить в климате, в котором

Все манит сдохнуть; где кругом —

Сайгаки, юрты, каракурты,

Чуреки, чуньки, чубуки,

Солончаки, чингиз-манкурты,

Бондарчуки, корнейчуки,

Покрышки, мусорные кучи,

Избыток слов на че- и чу-,

Все добродетели ползучи

И все не так, как я хочу.

И жизнь свелась к одноколейке

И пересохла, как Арал,

Как если б кто-то по копейке

Твои надежды отбирал

И сокращал словарь по слогу,

Зудя назойливо в мозгу:

— А этак можешь? — Слава Богу…

— А если так? — И так могу… —

И вот ты жив, жестоковыйный,

Прошедший сечу и полон,

Огрызок Божий, брат ковыльный,

Истоптан, выжжен, пропылен,

Сухой остаток, кость баранья,

Что тащит через толщу лет

Один инстинкт неумиранья!

И что б тебе вернуть билет,

Когда пожизненная пытка —

Равнина, пустошь, суховей —

Еще не тронула избытка

Блаженной влажности твоей?

Изгнанники небесных родин,

Заложники чужой вины!

Любой наш выбор не свободен,

А значит, все пути равны,

И уж не знаю, как в Коране,

А на Исусовом Суде

Равно — что выжить в Джезказгане,

Что умереть в Караганде.

* * *

Мне не жалко двадцатого века.

Пусть кончается, будь он неладен,

пусть хмелеет, вокзальный калека,

от свинцовых своих виноградин.

То ли лагерная дискотека,

то ли просто бетономешалка —

уж какого бы прочего века,

но двадцатого точно не жалко.

Жалко прошлого. Он, невзирая

на обилие выходок пошлых,

нам казался синонимом рая —