Он спустился вниз под бой часов.
Из кухни пахло едой.
Рослая синеглазая девушка с широким лбом и бледным лицом, окаймленным чуть вьющимися каштановыми волосами, расставляла приборы на столе, накрытом чистой скатертью, и при виде майора сделала книксен.
— Надо перевести часы, — хмуро сказал майор. — Разница с Москвой — час сорок девять минут.
Девушка кивнула.
Пасторша больше мешала, чем помогала повару, который, вполголоса чертыхаясь и легонько отталкивая старуху локтем, быстро разложил еду по чистым тарелкам.
— Свободен. И дай им чего-нибудь… консервов, масла, сгущенки, хлеба… и мыла!
Он налил из своей фляжки в узкий хрустальный бокал, залпом выпил и, не обращая внимания на женщин, набросился на еду. Старуха и ее синеглазая племянница с интересом наблюдали за тем, как майор ловко управляется с ложкой, вилкой и ножом: наверное, они были убеждены, что варвары едят руками.
Солдаты принесли консервы и мыло.
Старуха, наконец сообразив, что все это ей и племяннице, принялась путано благодарить господина офицера, который после сытной еды и выпивки — он пил чистый спирт — сонно смотрел на ее испятнанное мелкими родинками лицо.
Девушка спустилась в столовую и с книксеном сообщила, что приготовила спальню для господина майора.
— Как вас зовут? — Он налил себе еще спирта и выпил, после чего наконец закурил папиросу.
— Элиза, — ответила пасторша. — Ее предки из старинной гугенотской семьи… — Старуха вдруг улыбнулась: — Настоящее ее имя — Элоиза.
— Вы замужем?
— Нет, господин офицер. Мой жених погиб на фронте. В Африке.
Он смотрел на нее тяжелым взглядом.
— Помойте ноги.
Девушка посмотрела на тетку, но та лишь пожала костлявым плечиком.
— Здесь, — уточнил майор, пыхнув папиросой. — Пожалуйста.
Девушка принесла в тазу теплую воду, чуть приподняв юбку, села на табурет и осторожно опустила узкие ступни в воду. Сжав юбку коленями, стала намыливать ноги.
Майор не шелохнувшись наблюдал за нею.
Наконец она вытерла ноги полотенцем, которое принесла из ванной старуха, надела туфли и посмотрела на офицера. Он выпил спирта и встал:
— Спасибо. Я пойду спать.
— Il s’est insensé[1], — прошептала старуха.
— Il est peu probable, — возразил майор, уже ступивший на лестницу. — Je suis le dernier des hommes… homme bepuiséе… seulement, mademoiselle Hélonse… Просто у вас очень красивые ноги. Trиs joli[2].
Широкая кровать с аккуратно — углом — откинутым одеялом слепила белизной белья. Чертыхнувшись, Лавренов разделся и лег под пуховик.
Пахло яблоками.
Майор заснул.
На следующий день за завтраком пасторша, не поднимая глаз на офицера, смущенно проговорила:
— Господину майору, вероятно, нужна женщина. Элиза…
— Не нужна. — Лавренов мотнул головой. — Ни вы, ни Элиза, ни черт, ни дьявол…
— У меня есть сестра, — донесся сверху голос Элизы, которая, убрав в комнате майора, вышла на галерею, опоясывавшую столовую на уровне второго этажа. — В отличие от меня она стройная, худенькая и…
Майор закурил и с интересом уставился на Элизу. Лицо ее было бесстрастно.
— Милые дамы, — наконец сказал майор. — Я трижды ранен и дважды тяжело контужен. Мне хочется спать, и мне не нужна женщина вообще. Моя жена и дочь погибли в блокадном Ленинграде от голода. Соседка рассказала мне, что, когда девочка просила есть, жена слегка надрезала вену и давала ей попить теплой крови, а потом аккуратно заклеивала ранку. До следующего раза. Их похоронили в огромной братской могиле. — Он помолчал, задумчиво глядя на кончик дымящейся папиросы. — Я не думаю, что в этом виноваты вы или даже ваш африканский жених, фройляйн. Война… — Он встал. — Извините, но я ранен в голову и хочу спать. А продукты и мыло у вас будут и без этого… и у вашей сестры тоже… Извините.
Так и не сообразив, за что он только что извинился, майор поднялся наверх, старательно обогнув замершую на галерее девушку, и лег спать поверх покрывала.
— Полчаса, — шепотом скомандовал он себе. — Тридцать минут.
Весь день он провел на железнодорожной станции, куда прибывали наступающие части, пополнение и где танкисты развернули свою вторую ремонтную базу. Вместе с главным врачом дивизии решали, где лучше расположить госпитали.
— Один — в бывшем военном училище: на крыше башенка с птицей, узнаете, — распоряжался Лавренов, — другой — за водонапорной башней у переезда, метров двести — двести пятьдесят по мощеной улице от тюрьмы. Третий — в ста метрах от собора, два целехоньких здания под такими крышами — колпаками… к ним надо только дорогу расчистить… Куравлев!
К нему подбежал офицер с капитанскими погонами.
— Пополнения нашего уже сколько?
— Две роты, товарищ комполка.
— К церкви на расчистку подъездных путей для дивизионного госпиталя! Привлеките местное население, Куравлев, и заплатите им за работу… ну, едой, конечно…
С начальником штаба на всякий случай проехал до магистрального шоссе, откуда полку было приказано в течение часа — полутора выйти на северо-восточную окраину Кёнигсберга.
— Час-полтора. — Лавренов покачал головой. — По таким дорогам можно. И сразу в ад, Николай Игнатьич.
— Как учили, Петр Иваныч. На макете в штабе армии нам показывали всю эту механику — я доложу. Там никаким полкам или батальонам не развернуться, приказано сформировать штурмовые группы разной численности для действий против фортов и других укрепсооружений. Чем и занимаюсь.
