Новый дом - [18]

И тут всполошились мужики, загалдели, навалились на доктора, притиснули его к стене, каждый доказывал ему свое.

– Тише! – рявкнул Гаврила Степанович и выхватил из кармана клеенчатую тетрадку.

Он обрадовался, вспомнив о ней, она казалась ему неопровержимым доказательством. Он положил ее перед доктором, развернул.

– Ты смотри, амбулатория в нашем плане есть! Значит, весь ты наш план повалишь! Вот смотри – не вру, вот он, план!.. Вычеркни, ежели совести хватит! Ну, вычеркни!

Доктор поднял голову. Уши у него были красные.

– К чему столько шума? – сказал он. – Можно тихонько. А то, смотри-ка… весь пол затоптали…

28

Закатное солнце пробивалось через листву рябинника под окном; тяжелые, терпкие гроздья были насквозь пронизаны закатным светом.

Полчаса тому назад доктор порвал оба заявления – и в Мосздрав и в милицию. Теперь он писал своему другу большое письмо:

«…но связи между моим решением остаться на два года в деревне и этими событиями ты не уловил до сих пор. Объяснить очень трудно. Я, видишь ли, весьма гнусно чувствовал себя во время беседы с мужиками. Это, собственно, была не беседа, а суд. Они обвиняли меня в том, что я отрицаю за ними право на новую жизнь, план которой они представили мне. Амбулатория значилась в этом плане, и против нее стояла пометка красными чернилами, корявым почерком – одно слово: «выполнено». И ты понимаешь? Я не мог зачеркнуть этого слова». – И еще сильнее, чем вчера, охватила доктора тоска по бледным трамвайным молниям, по автомобильной сирене, по Москве.

Поздно вечером вернулась Устинья. Она прошла в свою комнату, не заглянув к доктору.

Доктор позвал:

– Устинья Димитриевна!

Она вошла.

– Мы будем сегодня ужинать?

– Я уезжаю от вас, – оказала она.

– Ерунда! Я знаю, что вы ни в чем не виноваты.

Она заплакала, отвернулась.

– Деревня надсмеется теперь… А я? Что я, порченая или больная?..

Она хотела уйти. Он задержал ее. Она заплакала еще сильнее…

…Ночью доктор сказал Устинье:

– Устя, ты все-таки медицинский работник. Как тебе не стыдно верить в какие-то привороты?

Она уже уснула. Доктор отвернулся. Забытье охватывало его. Он вздрогнул от осторожного, вкрадчивого шума.

У открытого окна стоял Кузьма Андреевич и шарил в комнате лучом своего фонаря.

– Я, мил-человек, – успокоил он доктора. – Сторожей проверить ходил. Как спите-то – вместе?

– А тебе что? – рассердился доктор. – Дай ты мне хоть ночью покой!

– Мне спокой твой, Алексей Степанов, не нужен. Спите-то как, вместе?.. Я чегой-то не разберу в темноте…

И направил широкий луч прямо на кровать.

– Уйди, ради бога! – зашипел доктор.

– Вот и хорошо, что вместе, – мирно ответил Кузьма Андреевич. – Она баба-королева, обижать ее не за что. Чистая баба, строгая. Вот и хорошо… А то носил ты в себе смятенье и нарушенье порядка.

– Какого еще порядка?

В подполе пищала мышь, стрекотал за печкой сверчок.

– А как же… Все в мире рассчитано, мил-человек. Раз ты мужик, то приходится на тебя одна баба. Старая твоя любовь, к примеру, с другим живет, а того мужика старая баба опять же с другим. Так она, цепь-то, и переходит и ворочается к тебе с Устиньей. Значит, должен ты с ней жить.

Старик шумно высморкался.

– Вот потому, полагаю, магометанский закон неправильный. Он, магометанин, заместо одной бабы трех заберет, а где-нибудь, может в Африке, через него двое мужиков без баб мучаются… Цепь-то до них дошла пустая. Нет справедливости в таком законе!

Доктор крякнул. Кузьма Андреевич заторопился.

– Спи, мил-человек, спи!..

Луч выскользнул иза комнаты. Доктор смотрел в окно. Напротив амбулатории четко вырисовывалась на ровном небе яблоня; крупные, налитые звезды просвечивали сквозь ее поредевшую листву. Казалось, они свисают на тонких ножках вперемежку с белыми яблоками.

29

Кузьма Андреевич возвращался домой, умиленный и собой, и доктором, и Устиньей, и председательским планом. «Деткам-то, деткам хорошо будет. А вот ежели у меня и деток нет? Дотянем уж, видно, в хибарке…»

Он так хорошо знал свою избенку, что осматривал ее на ходу воспоминанием – и огорчался. Мечту о хрулинском доме похоронил он собственными руками навсегда, а другого свободного кулацкого дома в деревне не было.

«Ну ладно… Хлеба много, и то слава богу».

И он в десятый раз стал подсчитывать свою долю, и в десятый раз вышло – сто двадцать четыре пуда. И вдруг он сообразил, что ведь это двадцать пять пятериков, и даже вспотел. Он проверил свои подсчеты, тут его ударила вторая мысль, и он вспотел второй раз. Они со старухой могли съесть за год самое большое пятнадцать пудов. Остальные были свободными. Можно начинать строить дом. В правлении ссуду можно взять.

– Вот те раз! – прошептал он, присаживаясь на бревно. – Гнался за одним, а схватил другой!

В эту ночь старуха легла спать, не дождавшись его. Он ходил до деревне, выбирая место для нового дома. И деревенский косогор, на котором он прожил шестьдесят четыре года, сразу вдруг изменился – какие-то ямы, значит сырость, подгниет пол, какие-то рытвины, бугры – придется заравнивать. Не годится. Около пруда? Тоже не ладно – лягушка окаянные спать не дадут. Опять же комар…

Собаки рычали на него из подворотен, он все ходил, по нескольку раз возвращался на одно и то же место и опять бежал искать другое.