Новый Белкин - [16]

Вечером примчалась взъерошенная от сочувствия Катя Вахрушева: ах да ох, Комэра Георгиевна, как же так, вы ж нам как мать, как они могли так поступить с вами...

– Ключи получила? – спросила Кома.

– Пока нет. Там по очереди вызывают. А что?

– Ничего, – Кома покачала головой. – Готовься, скоро получишь. Все там будем.

Вахрушева, исказившись в лице, умчалась еще более взъерошенная, чем явилась.

В общаге два дня пиры стояли горой – братья и сестры прощались с коммунальным житьем-бытьем. До позднего субботнего вечера счастливчиков по списку вызывали в контору при «Белом голубе». Пал Палыч лично вручал ключи, жал руки, говорил торжественные слова. Оргмомент раскручивался вовсю. Кажется, один Лешка не помчался по вызову. Немощная Кома вяло настаивала, объясняла, что надо ехать – Лешка сперва заленился, потом заупрямился, потом рассердился.

– Ты, мать, лежи, да не заговаривайся. Встанешь на ноги – вместе съездим. Ключи не пирожное – чай, не заветрятся...

Настаивать Кома не стала: во-первых, была слаба, а во-вторых, пожалела Лешку: еще не дохромает до лесопарка, не был ведь там ни разу. Потом до смертного часа кляла себя за эту оплошность.

На собрание, естественно, не пошла. Днем, когда общежитие опустело, хряпнула валокардинчику и тихо-тихо, почти бесстрастно поведала сыну всю правду о вышвырнутых из жизни собратьях. Алексей слушал без удивления, только сморщился весь, как от зубной боли. Некстати приперся Толик, искавший приятеля на предмет внеплановой чекушки по случаю «скорого переселения душ». Услышав новость, шизоидный художник пошел пятнами, забегал по кабинету, затопал ножками – совсем как дитя, которого злые взрослые лишили праздника.

– Какого ты тут распрыгался, у меня мать болеет, – попенял ему Алексей. – Иди к себе топотать.

– Но это же хер знает что! – Толя с отчаянием оглядел обоих. – Что наделали, ироды! А?

– Да никакие они не ироды, – возразил Алексей. – Обыкновенные люди, как ты да я. В том-то и беда...

– А людей без крыши оставить – это как? Обыкновенные люди?!

– Вы-то получили ключи?

– Ну да... Фридка получила.

– Вот видишь. Ты получил, мы получим, три сотни семей въедут в новые квартиры. Кому-то повезло, кому-то нет. Все по писаному: хотели как лучше, а получилось как всегда.

– На чужих костях танцевать?! – орал Толик. – Орден, блядь, на крови, да? Головы им оторвать, наставникам херовым – и в фекалку, в фекалку, блядь, в фекалку спустить!

– Толь, успокойся, – попросила Кома. – Тебе нельзя волноваться.

– Да пошли вы в жопу! – вызверился Толик. – При чем тут вообще я?!

Махнул рукой от отчаяния, дрыгнул ногой и ломанулся из кабинета прочь.

– Ну вот, начинается, – Кома спустила ноги на пол и посидела, пережидая головокружение. – Помоги-ка прибраться.

Убрали постель, посуду. Потом спустилась вниз, переоделась в чистое и вернулась. Лешка за это время перебрался на диван и едва не заснул с тлеющей сигаретой.

– Ну, ничего. Скоро отдохнешь от меня, – сказала Кома. – Переедешь и отдохнешь.

– Это как?

– Я, Лешенька, тут останусь. Не смогу я там, пока они тут. Ты же знаешь: капитан уходит последним.

– Какой из тебя капитан, мать? – Лешка даже руками всплеснул от изумления. – Нет, ты посмотри на себя: седая, больная, нищая, наполовину бездомная!.. Кто ты есть в этом мире? Я тебе скажу, кто ты есть. Ты – гордыня мира сего. Больная, нищая, бездомная, обманутая гордыня. И с этой твоей гордыней, мать, мы никогда по-человечески не заживем.

– Вот спасибо, – Кома невесело усмехнулась. – Наполовину вылечил. Только то, что ты называешь гордыней, я называю достоинством. Обыкновенным человеческим достоинством, без которого...

– Не будет квартиры – не будет и достоинства, – отрезал Лешка. – А мне что прикажешь? Бросить старуху-мать и поселиться в двухкомнатных апартаментах? А вдруг у тебя ноги отнимутся? Или опять сердце прихватит?

Кома удивленно посмотрела на сына. Не ожидала такой реакции.

– Ладно, Леш, чего воду в ступе толочь... В понедельник съездим, получим ключи. Там поглядим.

Лешка хмуро кивнул.

А люди не шли. И воя вселенского тоже не было слышно. Беспрерывно работали лифты, поднимая возвращающихся после собрания, хлопали двери, загомонили на кухнях – все как всегда; никто, однако, не причитал в коридорах, не слышно было проклятий и споров, и никто не врывался в кабинет старосты с гневными инвективами.

Наконец примчалась Фрида.

– Так вот с чего ты слегла! – чуть ли не попрекнула Кому. – Все знала, да? Знала и молчала? Хлопочем вокруг нее, как пчелки, а она в Зою Космодемьянскую играет!.. Вот скажи мне, Комэра Георгиевна, золотая ты наша: ты дура или святая?

– Дура, конечно, – успокоила Кома. – Давай, рассказывай, не томи...

Фрида закурила на пару с Лешкой, со вкусом пару раз затянулась, посетовала на мужа – бедолага хряпнул в одно рыло чекушку, теперь отправился за второй, так что сутки полетов ей обеспечены (как и большинство шизиков, Толя с малых доз улетал быстро, далеко и надолго); наконец, вырулила на собрание. Собственно, оно еще продолжалось: счастливчиков отпустили, а «лишенцев» оставили, там страстей на полночи, если не до утра. А началось, как всегда, с проповеди отца Александра – вот только проповедь оказалась краткой и странно тревожной. – «Уповая на земное строительство...» – прогудел долгопрудненский. Уповая на земное строительство, следовало ожидать, что неплохие бизнес-показатели могут оказаться неприемлемыми в плане спасения. «Мы пошли торной стезей и пришли туда же», – сказал долгопрудненский. После чего предложил помолиться за братьев и сестер, оставляемых за порогом общего дома. Празднично оживленный зал в смущении сотворил молитву вслед за отцом Александром. Затем на авансцену вышел Учитель. Он говорил страстно и резко. Фрида так поняла, что выступление долгопрудненского его задело.