Новые записки о галлах - [12]

Так говорил мой отец. И потом, стоя на кладбище и уткнувшись в его рубашку, стремясь спрятаться и от ненастья и от удивительно горького чувства одиночества, нахлынувшего на меня так, что я стал задыхаться от перехваченного им дыхания и жадно пытался схватывать, сглатывать холодный осенний воздух - я все ещё продолжал и видеть картину сотворенного насилия и слышать этот рассказ о чудовищном роде Гилдуинов, творящих беззакония, которые почему-то попущает Господь.

Потом мы сидели в гостинице аббатства, решив переждать непогодицу, прежде чем отправится домой. Точнее, я сидел и смотрел как отец ходит по залу, не присаживаясь ни на мгновение за те часы, которые мы там провели. Со стороны показалось бы, что он просто пытается согреться от той стужи, которая проникала в окна и с которой не справлялся разведенный в углу огонь. На самом же деле он обдумывал обстоятельства происшедшего и пытался предугадать те последствия, которые должны были за ними произойти. Наконец, он остановился и сказал : ;"Вот что, Адсон, твоя жизнь сейчас определенно находится в опасности. Моя - тоже, но это не важно. Имеющиеся у меня люди и средства, к сожалению, недостаточны для того, чтобы обеспечить твою неприкосновенность. Единственный способ уберечь тебя - это упрятать тебя в одном из монастырей, таком, который был бы не слишком крупным и достаточно непривлекательным, чтобы тебя не стали искать там. А искать тебя будут. Тебе придется стать монахом, но это лучше, чем быть убитым. Тебе придется жить особенной, отличной от моей жизнью, но это лучше, чем постоянно как сталкиваться с беззакониями, творящимися в этом мире, так и самому неминуемо их совершать. Твои мысли и стремления будут иными, чем у меня и у таких, как я, и это прекрасно. Это мое окончательное решение, Адсон. Собирайся. Приведи себя в порядок и умойся. Как только распогодится, мы выезжаем в Бриксию, где я представлю тебя местному аббату и где, я думаю, ты обретешь довольно надежное убежище".

Едва прекратился ливень, оставив в воздухе мелкую колючую морось, отец, поспешая, потребовал у коннетабля свою лошадь, посадил меня перед собой, и мы одни, без сопровождения слуг, поскакали по дороге, сквозь туман и сгущавшиеся сумерки уводившей в сторону далекого Безансонского диоцеза. Из луж и слякоти расквасившегося пути конь цеплял копытами сгустки грязи и швырял их в пелену обволакивающей нас тревожной неизвестности. От простиравшегося повсюду, сколько хватало глаз, безлюдья и запустения, мне становилось не по себе, и поэтому неудивительно, что когда, сначала вскарабкавшись на возвышенность с неприветливыми и будто вымершими деревушками Круазет и Шарриер, оставляя слева долину Отрон, чтобы пересечь потом другую мозельскую долину Ажоль, мы въехали в густой лес, ощерившийся от осенней непогоды, мне охватило жуткое ощущение, что он вот-вот набросится на нас, чтобы растерзать. Между тем день подходил к своему концу, и, когда мы выехали из леса, то по причине усиливавшейся темноты я уже с трудом разглядел дорожную развилку, дававшую жизнь ответвлению, уходившему вправо в направлении Лангра. А потом я не мог разглядеть уже ничего вокруг себя, безуспешно пытаясь высмотреть хоть что-нибудь в непролазной, объявшей все темноте. Но скоро, по тому, как лошадь стала сбавлять ход, я ощутил, что мы уже недалеки от цели. Отец неожиданно свернул куда-то с дороги, уверенно ориентируясь в полнейшем мраке, и через некоторое время перед нами вырос высокий частокол ограды, широко охватывающий внутреннюю территорию монастыря. Пренебрегая приличиями - была уже глубокая ночь - отец принялся стучать в запертую дверь кованной рукоятью своего хлыста, но, из-за позднего времени, ему долго никто не отвечал. Однако он продолжал тарабанить, сопровождая свои стуки громкими окриками и, наконец, изнутри задвинулся засов, дверь приоткрылась и в её проеме показалось настороженное и сильно заспанное лицо привратника. Только тогда отец слез с лошади и сказал : ;"Наконец-то. Я уже думал, что нам придется заночевать на улице. Я - граф Сегоберт, а это мой сын Адсон. Немедленно впустите нас. Позаботьтесь о моем коне и обязательно накормите его. Нас же самих проведите в гостиницу. И срочно вызовите аббата, если же он спит - разбудите. Мне надо с ним переговорить". Монах был несколько испуган и забыл даже проговорить приличествующее данному моменту "Benedicte", но затем засуетился, открыл ворота и впустил нас во двор.

Арульф - так звали привратника - провел нас потом к небольшой постройке, стоящей поодаль от всех остальных и представлявшей собой довольно убого и грубо сделанное помещение, специально предназначенное для приезжих. Здесь было, пожалуй, слишком холодно и сыро для того, чтобы ощущать себя в гостях. Поставленное недавно, судя по насыщенному запаху свежевыструганных половиц, оно было не только не обжито, но и лишено каких-либо бытовых деталей, которые сообщили бы ему удобство и простой, дешевый уют. Промокший до нитки во время столь дальнего пути, я чувствовал озноб, досадовал на невозможность переодеться или унять дрожь у жарко растопленного огня, и пытался согреть озябшие пальцы собственным дыханием, ещё сохранявшим способность приносить тепло. Наконец, заскрипела входная дверь и в комнату вошел невысокий, полноватый человек, обнаруживший, когда он снял капюшон выразительно-умные глаза и лицо, не лишенное благородства черт, улавливаемого и в бледности щек, впалых ровно настолько, чтобы указать на широкие, красивые скулы, в то же время не подчеркивая их, и в изгибе тонких губ, в котором присутствовал отблеск иронии, сопутствующей только характерам возвышенного склада. Человек, по-видимому бывший аббатом, в ночной покой которого столь бесцеремонно вмешался отец, ни в коей мере не олицетворял собой раздраженность или неприветливость, а, напротив, широко простер свои руки и с радостным видом обнял отца и поцеловал : ;"Любезнейший Сегоберт, верный друг мой, как я счастлив тебя видеть. Неожиданные визиты так часто преподносят отраду для моего сердца. Чем обязан твоему приезду в такой поздний час да ещё в столь сумрачную погоду ?" "Дорогой Одо, меня сюда привела, увы, не праздность и не потребность вкусить с тобой опять прекраснейших плодов интеллектуального труда, рождаемых всегда в душевном напряжении, на которое, в силу случившихся трагических обстоятельств, я не имею ни права, ни расположенности. Познакомься - это мой сын Адсон, единственный теперь отпрыск мой". ;"Как ?!" "Произошло нечто, по своей ужасности превосходящее все, что ты можешь вообразить. Горе мне, мой друг - моя жена и двое сыновей мертвы". Отец сорвался на слезы и, как я прятался ему под плащ, чтобы умерить собственную слабость, так и он теперь должен был искать утешения у Одо в скорбном сочувствие его речей : "Как, неужели же нет более на белом свете твоей Ирминеды, царевны среди всех дочерей земли, всегда исполненной гордой стати и столь глубоких дарований, что отличали её от иных женщин ? Неужели же только в памяти моей останется её живой взгляд, отражавший как красоту и целомудрие души её, так и умудренность ума, сообщавшего осмысленность и всему окружающему ?" Одо был растерян до такой степени, что - странное дело - как будто бы даже потерял самообладание, будучи впечатлен этим известием до чрезвычайности сильно, складывая при этом руки в молитвенном жесте и прислоняя их к дрогнувшим губам. Впрочем, секрет его ранимости разъяснился немедленно, когда отец, до сих пор словно ожидавший укоров и избегавший смотреть аббату в глаза, сказал, что теперь, наверное, он, Сегоберт, навлечет на себя со стороны Одо презрение и несмываемый гнев, ненависть, которую он ничем не сможет искупить. ;"И ты будешь сто раз прав, проклиная меня в своем уме", - сквозь зубы выговорил он, после чего, наконец, все же взглянул в глаза своего друга - так смело бросаются только в схватку с врагом, в битве с которым ты обречен заранее. "Видит Бог, Сегоберт, - ответил тот, - я и в мыслях не имею упрекать тебя за то, что ты не уберег её, но мне сейчас тоже очень больно. Прости мне неподобающую мне влагу на глазах моих". "Нет, это ты прости меня, Одо. Я ведь все знаю. Знаю, что ты стал монахом из-за того, что она предпочла меня тебе. Поэтому за неё я всегда был ответственен прежде всего перед тобой. Для меня она была слишком большим счастьем, испытывать которое я был чересчур недостоин, и - что я могу сказать, друг - видимо Бог посчитал, что она нужнее на Небесах, откуда её чистейшая душа сможет отвечать на молитвы каждого из нас. Крепись, Одо, и прости". Оба они ещё некоторое время пребывали в горестном молчании, пока отец не прервал давившую на всех тишину : ;"Не только это тяжелейшее известие привело меня к тебе, но и потребность, в память о наших многолетних отношениях, не раз проходивших проверку на прочность, просить тебя об одной более чем насущной помощи. Есть все основания подозревать, что дальнейшее пребывание Адсона в миру может быть чревато посягновением на его жизнь, рисковать которой было бы с моей стороны не меньшим преступлением. Одним словом, подобно тому, как ранее и я взял все бремя ответственности за дорогую нам обоим женщину на себя, и не вынес, к позору, этого испытания... Я прошу теперь тебя принять Адсона под свое покровительство, чтоб уберечь его, её сына, и, таким образом, сделать хоть отчасти то, что не удалось мне. Я прошу тебя причислить Адсона к числу ведомой тобою общины". Подобная просьба вызвала крайнее изумление у Одо : ;"Но помилуй, что такое ныне наша обитель, как не средоточие забвения и скудости ? Есть очень много монастырей, которые были бы достойны доблести твоего рода, и чье громкое имя сейчас поистине украшает строящееся здание христианского мира. У нас же все позади, да и какое возможно будущее после того, как обитель была превращена в публичный дом ? Мы разорены, мой друг. Я вынужден был даже упразднить должность хранителя вина, потому что у нас более нечего хранить мы не смогли собрать самый необходимый минимум винограда. А это решение вызвало в свою очередь радость эконома, потому что ему больше не придется выделять масла для лампы, что должна гореть в кладовой. В Клюни спят с зажженными свечками, а у нас свечек только-только, чтобы ставить их перед образами и сны мы проводим в окружении демонов. Для своих намерений ты выбран неподобающее место, друг." ;"Поверь, мое решение не безрассудно. Я осведомлен о твоих трудностях и намерен их решить. Ты же понимаешь, что лишившись супруги и отдавая своего последнего сына в монахи, я не имею возможности сохранить в потомстве свои земельные владения, и потому считаю необходимым передать твоему монастырю значительнейшую их часть. С моими землями ты ни в чем не будешь испытывать недостатка." ;"Но дело не только в нищете наших средств. Наш устав не позволяет нам принимать в свои ряды столь юных созданий. Ты знаешь, что наличие хотя бы полных семнадцати лет обязательно". ;"Да - для того чтобы стать монахом. Но пусть он первое время просто поживет у тебя, получит необходимое воспитание и образование. Ты мог бы пойти на уступки столь крупному пожертвователю как я". Губы Одо исказило некое подобие улыбки в которой отразилась та смесь забавности и унизительности, что заключалась в представлении старого друга как основного его жертвователя, но потом, немного помолчав, он ответил : ;"Хорошо. Можешь ныне не беспокоиться. Конечно, в силу собственной занятости, я не буду иметь возможности сам следить за возмужанием Адсона, но есть среди нас человек, попечению которого, не сомневаясь, можно отдавать и любимейшее свое детище. Монах Вирдо - один из самых умудренных наших собратьев, ведущий чистую жизнь, достойную истинного воспитателя. К тому же он и сам сейчас нуждается в помощи. Ведь его ведению препоручен сад с растениями, выращиваемыми для поддержания в каждом из нас надлежащего телесного здоровья, без которого невозможно вести борьбу и с душевными недугами. Врачеванию болезней у нас уделяется не меньше внимания, чем и исцелению духа, а потому кормление медицинского садика питанием добросовестного труда находится под мои личным вниманием. Я вижу, что Вирдо, отягощенному немалыми годами, уже не всегда бывает по силам выполнение этой задачи, требующей значительных физических усилий. Пусть будет отпрыск твой определен ему в ученики к обоюдной их пользе, и да не будешь ты печалиться о будущем своего сына !" Растроганный отец обнял плечи Одо и промолвил : ;"Благодарю тебя, верный друг мой. Твое сердце как всегда не знает ни черствости, ни лицемерия. Я знал, что ты сможешь выручить меня, и я не ошибся". Потом он обратился ко мне, приказав выйти за дверь, а им еще, видимо, было что сказать друг другу как мужчинам, как рыцарям, как пленникам чести.