Новые записки о галлах - [10]

Волею Бога вынужденный покинуть место моего многолетнего поприща и приуготовляясь к отправлению в длительное и нелегкое паломничество к землям, где пролил свою кровь Господь - путь, из которого я, обремененный годами, не чаю уже и вернуться; находясь в стенах родного монастыря и памятуя о том, что из тех, кто благословенно приобщился великим, явленным Господом, свидетельствам последних лет, ныне в живых осталось только двое, а в скором сроке, велением времени, и их уже может не стать - решаюсь соделать вас сыновьями собственных знаний, избежав при этом, насколько возможно, приобщения к нищете моих помыслов. Делаю это со слезным упованием на то, чтобы, сами став сыновьями, наследовали вы затем собственным сыновьям, а, если понадобиться, и внукам - до тех пор, пока новому поколению наших потомков не станет возможно то, что ныне не удается сделать нам вследствие нашего бессилия или простодушия.

Все мы ежедневно омачиваем наши губы в вине, потому что, являя, с одной стороны, образ Крови Христовой, а с другой - плод садов, Им взращиваемых и вскармливаемых, мы насыщаем при этом не только свое тело, но и дух, крепчающий тем сильнее, чем слабее вино. Но, подаваемое в юстах, оно из одного сосуда питает сразу двух из нас, а то и более, не ставя границы между одним и другим, принадлежа одному в той же мере, в какой оно доступно также и другому. Не так ли и знание ? Оно не может быть собственностью одного из нас, братья, являясь всеобщим достоянием, сокровищем и наградой.

Но взглянем на знание ещё и по-другому. Как нечто, подлежащее приходящему миру, оно заключает в себе три ипостаси - мудрость, испытание и надежда. В то же время, открывая таковые нам, смертным, оно отражает и три неизъяснимых божественных свойства - милость, справедливость и терпение. Ибо по великой милости своей Господь дает нам мудрость, по безусловной справедливости отбирает Он её, являя нам испытания, равносильные, подчас, очищению; наконец, по непостижимому своему терпению дает осуществить Он наши надежды, порожденные знанием, ежели только будем следовать мы словам псалма, который читает каждый, вступая в монашество: "Жертва Богу - дух сокрушенный".

Отвергнем себя - и тогда обретем себя; победим мысль - осознаем Бога; ежели умрем духом - тогда только воскреснем телом. И разве смерть ради жизни не высшая цель в монашестве ? Да будет это так, и тот, кто ещё вчера был мертв, да воскреснет из праха своего, чтобы осуществилось провозглашенное пророками, воздаваемое людским стремлениям, подготовленное нашими тщаниями. ;"Сердца сокрушенного и смиренного Ты не презришь, Боже..."

Как часто, друзья мои, к чистоте монашеской жизни приводит нас не алкание манны духовной, не горечь, с которой вдруг начинаем вкушать мы плоды мирской суетности, не потребность искупления как собственных грехов, так и множественных нечестий в изобилии вокруг нас каждодневно совершаемых - а стечение обстоятельств, череда иногда трагичнейших событий, не оставляющих нам более места в той прискорбной, насыщенной корыстолюбием и идолопоклонничеством жизни, которую каждый из нас имел когда-то по ту сторону монастыря. И, дабы придать рассказу слаженность, коротко, не злоупотребляя вашим вниманием, поведаю я вам сперва о начале моего послушничества, также происшедшего не из стремлений воспарившего горе сердца, а из перекрестий и развилок многочисленных путей мирских, богатством и мудростью которых поистине неисповедим Господь.

Много ли разве прошло времени с тех дней, когда я, будучи совсем юным, потерял и мать свою - Ирминеду и обоих своих братьев - Ирминфридуса и Вальдо ? С одной стороны те события отделены от меня целою моею жизнью, без малого семью десятками годов, с другой же - я как сейчас, с удивительной живостью возвращаюсь в тот ненастный осенний день, когда мы с отцом, единственные оставшиеся в роде, хоронили их на кладбище вблизи древнего аббатства Ремиремонт. Хмурая, по-сентябрьски мрачная непогодица с её низким, набухнувшим небом, жухлыми травами и нарастающими чувствами тоски и одиночества поначалу только подчеркивала ту опустошенность, которая воцарилась в моей душе, а потом и вовсе усилила её своим холодным ветром, пронизывавшим насквозь и досадливо срывавшим мою набрякшую шляпу, которую в конце концов все же сдернуло с головы и повлекло по уже начинавшей смерзаться земле, то и дело подбрасывая её между рядами унылых, просевших от времени надгробий. Неожиданно хлынул сильнейший дождь, смешиваясь со слезами на моем лице и превращая в болото кладбищенскую землю, ещё минуту назад костеневшую от стужи, с трудом проминавшуюся под ногами. Отяжелевшая от горя рука отца ещё сильнее стиснула мое плечо и я, подавшись чувству внезапной и глубокой привязанности, которую вдруг испытал к этому далекому, вечно занятому хозяйственными и военными хлопотами человеку, уткнулся ему в рубаху за занавесом его огромного, защищавшего от любой непогодицы плаща.

Они погибли на моих глазах, что делало боль потери ещё острее, приобщая меня к такому страшному явлению как смерть. Накануне в день праздника мы отправлялись на паломничество к святыням Ремиремонт. Отец, которого задержали дела, связанные с успехами его последних военных предприятий, должен был догнать нас по дороге. Предчувствуя, что он вот-вот к нам присоединится, мы остановили лошадей на поляне, откуда до окончания леса, который следовало пересечь, оставалось ещё около трети пути. Пока взрослые отдыхали и ухаживали за лошадьми, я и мой сверстник слуга прятались друг от друга среди стволов той дикой чащи, что обступала поляну, разлаписто укрывая от света, и без того скудного, нагромождения валежника, шуршащие от листьев лазы лесных тропок и изножья бородавчатых стволов, среди которых к баснословным столпам-гигантам примешивался нагой сухостой и лишаистый подлесок прогалин. Вдруг мы услышали топот коней, звон упряжи и беспорядочно смешавшиеся разгоряченные мужские голоса. Подумав, что приехал отец, мы кинулись на опушку, но тут же испуганно замерли, прячась уже по серьезному за кряжистый дуб и растерянно наблюдая за всем происходившим на поляне. Несколько всадников, беспрестанно кружась, сея панику, вскидывая то и дело лошадей на дыбы, осадили всех наших домашних и слуг. Радостно и возбужденно окрикивая друг друга, они пугали их своим тесно сплотившимся кольцом, беспорядочной ездой и брызжущей пеной загнанных лошадей, которым заложенный перед зубами мундштук, казалось, вот-вот разорвет десна. Среди этого дикого скопища, кружившего как саранча, сильно выделялся один всадник, своей одеждой, внешностью и манерой держать себя выказывавший благородное происхождение и ведомый ему, дошедший до пристрастия, вкус к аристократическому буянству, к замашкам и произволу зазнавшегося вельможи все вместе оправдывало надменность его взора и жесткие, непроницаемые черты лица. Волосы на его непокрытой голове были необычайно коротки, а на бритом, без следа бороды лице, вблизи левого уголка губ, чернело на подбородке трехпалое родимое пятно. Крупная фибула на правом плече, скрепляющая спадающий до высоких, сверкавших на солнце сапог, многоскладчатый плащ, окантованный золотой лентой, богато искрилась на солнце, переливаясь радугой своих драгоценных камней. Под седлом его, словно живая, извивалась распахнувшая пасть и шевелящая своим жалом змея. Искусно расшитая атласная попона, прикрывавшая мускулистые, лоснящиеся конские бока, бросалась в глаза своим ярким убранством, и прежде всего серебряным шитьем по фигурной, восточно-замысловатой канве. Под нею красовался конь, подобный выпущенному из адского вивариума бешеному зверю. Он яростно метался, взметывая пыль, фырчал накаленными как горн ноздрями, и демонстрировал не только свою строптивость, огнедышащую пасть и налитые кровью огромные глаза, безумные как от мандрагоровых яблок, но и впервые виденные мной подкованные копыта, нещадно терзавшие землю. Однако всадник, подобно античному бестиарию, укрощал и заставлял повиноваться себе этого неистового коня, полосуя его зубчатыми шпорами, треххвостым хлыстом и мощью своего ещё более ощутимого буйства.