Новые страдания юного В. - [5]

Тут я выдал свой шлягер «Синие джинсы». Сделал я его три года назад и шлифовал от раза к разу:

Oh, Bluejeans

White Jeans? — No

Black Jeans? — No

Blue Jeans, oh

Oh, Bluejeans, jeah

Oh, Bluejeans　

Old Jeans? — No　

New Jeans? — No　

Blue Jeans, oh　

Oh, Bluejeans, jeah[3]

Представляете, парни? Все в таком сочном звуке, на подъеме - ну, в общем, в его стиле. Говорят сейчас — вот, мол, помер. Чушь. Сэчмо [4] не так-то легко загнать в могилу, как и самый джаз. По-моему, на этот раз я сам себя переплюнул. А когда кончил, у меня было такое чувство, что я Робинзон Крузо и Сэчмо зараз. Робинзон Сэчмо. Потом я — вот тоже идиот! — развесил свои избранные произведения по стенкам. Пускай все знают: здесь живет непризнанный гений Эдгар Вибо. Ну и идиот, скажу я вам! Но я в самом деле здорово завелся. Только вот не знал, с чего начать. Собственно, я хотел перво-наперво поехать в город, прошвырнуться по Берлину — ночная жизнь и все такое. Или пойти в музей истории гугенотов. Кажется, я уже говорил, что по отцовской линии я из гугенотов. И я сильно рассчитывал, что найду в Берлине какие-нибудь следы фамилии Вибо. По-моему, я, идиот, надеялся на дворянское происхождение. Эдгар де Вибо и все такое. Но потом сообразил, что в это время вряд ли хоть один музей открыт. Да и где он, не знал.

В общем, я себя в темпе проанализировал и установил, что мне, собственно, больше всего охота читать — прямо чтобы до утра. Потом продрыхнуть до обеда, а там уж держись, Берлин. Я вообще решил так устроиться: до обеда спать, а с обеда до полуночи жить. Все равно я до обеда сонный как муха. Только вот загвоздка — взбодриться нечем. Я имею в виду не гашиш или что там еще. Не опиум. Вообще-то я не против гашиша. Правда, я ни разу не пробовал. Но у меня, идиота, наверно, хватило бы моих идиотских мозгов на то, чтобы попробовать, если б я его где-нибудь раздобыл. Просто из любопытства. Один раз мы со старичком Вилли целых полгода собирали и сушили банановые корки. Говорят, это все равно что гашиш. Но меня нисколько не проняло, только вся пасть склеилась. Мы улеглись на ковер, включили маг и закурили эти самые корки. Лежим — ничего. Тогда я закатил глаза, задергался, захохотал и начал нести всякую муру, будто меня до самых печенок проняло. Вилли это увидел и тоже начал, но я уверен, что и у него ничего не было. Больше я ни разу не связывался с этими банановыми корками и вообще со всяким таким дерьмом. Когда я говорю «взбодриться», я имею в виду — почитать. Надеюсь, вы не подумали, что я приволок с собой книжки? Даже две свои самые любимые не взял. Решил — прошлую жизнь нечего за собой тащить. Я их обе почти наизусть знал, от корки до корки. Вообще насчет книжек я считал так: все книжки все равно не прочесть, даже самые хорошие. Потому и сконцентрировался исключительно на двух. По-моему, в каждой отдельной книжке почти все остальные уже есть. Не знаю, понятно ли я говорю. Я хочу сказать: для того чтобы написать книжку, надо ведь сначала тысячи других прочесть. Я только так это себе и представляю. Ну, скажем, тысячи три. А каждую из них написал человек, который сам три тысячи прочел. Никто не может сказать, сколько всего книжек на свете. Но даже и по этому простому подсчету их выходит вон сколько миллиардов, да еще помножить на два. По-моему, вполне хватит. А мои две любимые книжки были такие: одна — «Робинзон Крузо». Небось сейчас кто-нибудь оскалится. Я бы, конечно, в жизни не сознался. Но теперь… А другая — этого Сэлинджера. Она мне по чистой случайности в лапы попала. Никто про нее и не знал. Я хочу сказать: никто мне ее не советовал, и все такое. И очень хорошо. Я бы тогда и не прикоснулся к ней. Уж сколько раз я обжигался на рекомендованных книжках. Вот такой я чокнутый — мне всякая рекомендованная книжка казалась мурой, даже если она и была хорошая. А с этой — я до сих пор прямо холодею, как подумаю, что она могла мне и не попасться. Этот Сэлинджер — старик что надо. Как он там по этому промозглому Нью-Йорку слоняется и домой идти не хочет, потому что из школы удрал, а они его там все равно хотели вытурить. Прямо за печенки хватает. Если б у меня адрес был, я бы точно ему написал — пускай к нам приезжает. Мы ведь с ним, должно быть, одногодки. Миттенберг по сравнению с Нью-Йорком, конечно, дыра, но у нас он бы здорово отдохнул. Прежде всего, мы устранили бы эти его идиотские сексуальные проблемы. Они, пожалуй, единственное, чего я в Сэлинджере так и не мог понять. Легко, конечно, говорить, когда у тебя никогда этих проблем не было. Могу только сказать: каждый, у кого такие трудности, пускай заведет себе девчонку. Верный способ. Не хочу сказать: какую попало. Это — нет. Но вот если заметишь, что она смеется над тем же, что и ты, это, парни, уж самый верный признак. В Миттенберге я бы Сэлинджеру по крайней мере двух нашел таких, чтоб смеялись над тем же, что и он. А если нет — мы бы с ним уж как-нибудь их воспитали.

При желании я мог бы завалиться и всю книжку зараз всухую прочесть. И Робинзона тоже. Я хочу сказать: про себя, в черепке. Дома у меня был такой метод, когда я не хотел, чтобы старушка Вибау опять расстраивалась. Но теперь с этим уже не надо было считаться. Я прочесал всю Виллину берлогу, чтива искал. Как бы не так! Старики его, видать, здорово прибарахлились под старость. Всю старую мебель из четырехкомнатной квартиры тут свалили, ничего не взяли. Но хоть бы одну паршивую книжонку оставили, хоть бы газеты лоскуток. Ни единой бумажки. Даже на кухне, в этом гробу. Полный гарнитур — и ни одной книжки. Видать, просто расстаться со своими книжками не могли. Тут мне приспичило. Вышел в сад — темно, как на погосте. Пока нашел сортир, чуть кумпол себе не пробил: то об коленку, то об деревья. Вообще-то я только отлить хотел, но, как всегда, сразу и все кишки закопошились. Всю жизнь я из-за этого страдал, так и не мог по отдельности. Только захочешь отлить — сразу и на насест надо. Каждый раз. А бумаги нет, старики! Я обшарил весь сортир, как лунатик. Вот тогда-то мне этот бестселлер и подвернулся. Разобрать, конечно, ничего нельзя было — темно. Ну, я и пустил в ход сначала обложку, потом титульный лист, а потом последние страницы — там обычно послесловия стоят, которых все равно ни одна собака не читает. А в берлоге, при свете, убедился, что очень четко сработал. Но сначала я устроил себе минуту молчания. Как-никак, только что с последним грузом из Миттенберга распрощался. Через две страницы я этим детективом в стенку запустил. Читать невозможно, братцы! При всем желании. А через пять минут гляжу — он снова у меня в лапах. Раз уж я решил читать до утра, значит, решил. Я вот такой. Через три часа до последней точки дочитал.