Новые страдания юного В. - [4]

Я: «Не знаю. Довольно долго». А сам на него даже не смотрю. Он: «У вас есть какая-нибудь профессия?»

Я: «Нет, насколько мне известно. А зачем?»

Вот тут-то ему самое время и было вышвырнуть меня за дверь, как щенка! Но старичок был крепыш! Такого не прошибешь!

Он: «Здесь есть какой-нибудь порядок? Который лист первый, который последний?» Имелась в виду моя экспозиция у него на столе.

Я: «Ранние вещи — слева». Ранние вещи! Братцы! Загнуться можно! Это я ему здорово врезал. Под самый дых.

Он: «Сколько же вам лет?»

Старика и в самом деле было не прошибить!

Я промямлил: «Девятнадцать».

Не знаю, поверил он или нет.

Он: «У вас есть фантазия. Это бесспорно, совершенно бесспорно. И рисовать вы умеете. Если б у вас была профессия, я бы сказал —* чертежник».

Я начал собирать свои листочки.

Он: «Я ведь могу и ошибаться. Оставьте у нас свои рисунки дня на два — на три. Ум хорошо, а два-три, как известно, лучше».

Я складывал свои листочки. Железно. Не было более непризнанного гения, чем я.

— И все-таки вы остались в Берлине?

— Эд остался. Я — нет. Не мог просто. Но его сам уговаривал.

По идее я был прав, это имело смысл. В конце концов, уж где-

где, а в Берлине можно как-нибудь перебиться и со временем сделать себе имя. Но я не то чтобы говорил ему: оставайся. С Эдом такой номер не прошел бы. У нас в Берлине садовый домик был — мы раньше жили в Берлине, пока отца не перевели сюда. Продать его так и не удалось, там вот-вот собирались новые дома строить. А ключ я на всякий случай приберег. Хибара была еще в полном порядке. Но как только он ее приметил, я давай его отговаривать. Крыша, говорю, худая. Плед с тахты сперли. Из мебели одна рухлядь осталась, как обычно бывает. И что хибару вот-вот сносить будут из-за этих новостроек. Вижу, Эд клюнул. Как я и рассчитывал. Вещи свои раскладывает. Да какие там вещи! Кроме картин, там и не было ничего — только то, что на Нем: куртка из дерюги — он ее сам себе сшил, медной проволокой, — и старые джинсы.

Еще бы не джинсы! Представляете себе жизнь без джинсов? Самые благородные штаны на свете! Плевал я на все синтетические шмотки из «Юмо»[2] — барахло оно и есть барахло. Джинсы я ни на что на свете не променяю — ну, если не считать самого смака. И, может, музыки. Только не какого-нибудь там Гендельсона Бахольди, а настоящей музыки, парни! Бахольди или другие там — они, конечно, тоже ничего, но за печенки не хватают. А говорю я про настоящие джинсы, само собой. Сейчас настрочили всякого барахла и все джинсами называют. Тогда уж лучше нагишом ходить. Например, с молнией впереди — это уже не джинсы. Вообще настоящие джинсы бывают только одного фасона. Кто носит настоящие джинсы, тот меня поймет. Хотя, конечно, если кто носит настоящие джинсы, это еще не значит, что он и толк в них знает. Джинсы надо с толком носить. А то натянут и сами не понимают, что у них на ляжках. Терпеть не могу, когда какой-нибудь двадцатипятилетний хрыч втиснет свои окорока в джинсы, да еще на талии стянет. Это уж финиш. Джинсы — набедренные штаны! Это значит, они должны быть узкими и держаться просто за счет трения, иначе они у тебя с бедер сползут. И тут, конечно, нельзя, чтобы бедра были толстые, а уж толстый зад и подавно — тогда они просто в застежке не сойдутся.

В двадцать пять лет этого уже не понять. Это все равно что у тебя партийный значок, а ты дома жену колотишь. Вообще, джинсы — это весь человек, а не просто штаны. Я даже иногда думал: нельзя жить дольше семнадцати, ну, восемнадцати лет. Потом начинается работа, или учеба, или армия, и с человеком уже не договоришься. Во всяком случае, я таких не встречал. Не знаю, понятно ли я говорю.

В общем, тогда вот люди и напяливают джинсы, хоть они им как корове седло. А вот зато когда человек на пенсию ушел и джинсы надевает — с животиком, с подтяжками, — это опять здорово. Тут ничего не скажешь. Но я таких не встречал — одного Зарембу. Заремба был старикан что надо. Вот ему бы пошли джинсы, если б он захотел, и ни одна собака ничего бы не сказала.

— Эд хотел даже, чтобы и я остался. Говорит — не пропадем.

Но я не рассчитывал остаться, да и не мог. Эд мог, а я нет. Я и хотел, но не мог. Тогда Эд сказал: «Дома передай, что я жив-здоров — и точка». Это последнее, что я от него услышал. И я уехал домой.

Молодец, старик. Так держать! Ты парень что надо. Хвалю. Если б я составлял завещание, я бы тебя единственным наследником сделал. Должно быть, я тебя недооценивал. Как ты мне про эту берлогу внушил, это было здорово. По-честному. А вот я не совсем честно уговаривал тебя остаться. То есть вообще-то честно. Мы бы с тобой ужились. Но все-таки не совсем честно. Понимаешь, я ведь ни разу в своей жизни не был по-настоящему один. И вдруг — такой шанс! Потому я и не совсем честно тебя уговаривал. Надеюсь, ты ничего не заметил. А если заметил — забудь, старик. Когда ты уехал, у меня чудно как-то стало на душе. Сначала я подумал, совсем автоматически: завалюсь-ка спать. Самое время. А потом только до меня начало доходить: ведь теперь я могу делать что хочу. Никто уже не будет встревать. Даже руки перед едой могу не мыть, если не захочу. Наверно, поесть надо, но я уж не так вроде и голоден. В общем, первым делом я расшвырял кругом в художественном беспорядке свое барахло. Носки, конечно, на стол. Это был самый гвоздь. Потом взял микрофон, включил маг и начал одну из своих частных передач: «Дамы и господа! Старички и старушки! Праведники и грешники! Расслабьтесь! Шуганите младших сестренок и братишек в кино! Заприте предков в чуланы! Перед вами снова выступает ваш несравненный, неистощимый Эдди!»