Новые страдания юного В. - [21]

Заремба — сразу: «Эге! Раньше-то вроде получше кашлял, н-на?» И поворачивается к Адди: выдавай, значит, спич. Адди огляделся сначала, будто за что ухватиться искал, потом начал: «Что я хотел сказать… Я иной раз, может, и перехватывал… Есть у меня такое… В будущем нам обоим надо это иметь в виду. А с распылителем конец. Проехало, и точка».

Тяжело ему было. Я почти растрогался. Вот только говорить не мог — кашель. Ионас — это который исправился — докончил: «Мы так подумали: может, ты будешь на полах специализироваться. Тут и валиком 1а можно. А по субботам мы в кегли играем».

Остальная команда тем временем, конечно, вся подтянулась. Они буквально стекались в мою берлогу— один, потом другой, третий — кап… кап… кап… По-моему, Заремба или Адди поначалу их выставили на посты по всем четырем углам — на тот случай, если бы я вдруг улетучиться захотел. Я прямо чуть животики не надорвал. Собрались это они и начали осматривать мой вернисаж. Вижу— успех будь здоров. С этого момента они все меня за такого, знаете, малость чокнутого стали считать, к которому лучше и не подступаться. Все, кроме Зарембы. Старичок свое мнение составил, голову даю на отсечение. А потом смотрю — ходит по моей берлоге, принюхивается, как учуял что. На ручку от кухонной двери нажал. Но тут осечка вышла — как я уже сказал, дверь была заперта. А я на все его иезуитские вопросы— например, не собираюсь ли я тут зимовать, — даже ответить как следует не мог. Этот кашель меня и вправду скрутил. В самые неподходящие моменты кашляю, как идиот. Вошел в роль — дальше некуда. Заремба — ну жук! — собрался меня сразу же к врачу отправлять. Тут я совсем было скис. Потом нашелся: кашель этот на меня каждую осень находит, штука совершенно безобидная. Аллергия. Сенной насморк или как его. Единичный случай. Загадка для науки. Тут Заремба от меня и отстал. Но кашель с того дня как рукой сняло, пропал, исчез, так только — случайные рецидивы иногда. К врачу! Этого мне только не хватало. Насчет врачей я вот что скажу: в гробу я их всех видал. Я один-единственный раз был у врача — сам пошел, какая-то парша у меня на ногах выступила. Не прошло и получаса, как я уже лежал у него на столе: он всадил мне по два укола в каждый палец, а потом ногти с них содрал. Уже одно это было черт знает что. Но когда он отделался, он шуганул меня в палату — на своих двоих, парни, хотите верьте, хотите нет! У меня кровь из бинтов перла, как у идиота. А ему даже и в голову не пришло отправить меня в кресле или еще там как. С тех пор у меня о врачах твердое мнение.

Во всяком случае, с этого дня Адди с меня чуть пылинки не сдувал. Картины, а потом еще этот единственный в мире кашель. Наверно, я в то время мог распоясаться, как хотел, Но я умел владеть собой. Мне вовсе не светило еще раз иметь честь приветствовать их в своем колхозе. Еще, глядишь, про мой пульверизатор пронюхают. Я ведь, идиот, все время воображал, как с этим пульверизатором на белом коне к ним нагряну. Почти во всем себе отказывал. Например, даже ни разу свой пистолет системы Вертера не пустил в ход. Усердно накатывал полы валиком, а вечерами даже иногда вместе с ними на кегельбан ходил. Сидел там как на угольях, пока они играли, и про себя думал: «Вибо-то — как мы его здорово к коллективу приобщили!» Ну прямо тебе Миттенберг. А дома мой распылитель ждет не дождется.

Примерно тогда же я совершенно случайно наткнулся на этот музей истории гугенотов. Я уж совсем было и плюнул на него. Поначалу на улицах всех подряд о нем спрашивал — устроил такой всенародный опрос: вы не знаете, где находится музей истории гугенотов? Толку никакого. Ни одна собака в Берлине не знала. Большинство, наверно, принимало меня за идиота или за туриста. И вдруг я прямо носом в него ткнулся. Он в полуразбомбленной церквушке ютился. Церквушка меня заинтересовала, потому что это была первая настоящая послевоенная руина, какую я видел. В Миттенберге-то ни одного выстрела не сделали! Генерал Брусилов или еще какой-то там генерал чуть не забыл его взять. А на единственной целой двери церквушки висела табличка: «Музей истории гугенотов». Под ней другая: «Закрыто на ремонт». В другое время меня бы эта вторая табличка не остановила. В конце концов я сам — гугенот, попробуйте-ка меня выставить. Наоборот, шеф мне бы скорее всего на шею бросился: настоящий, живой потомок гугенотов! Насколько мне было известно, мы уже вымирали. Но не знаю уж почему, только посмотрел я на эту табличку, повернулся и ушел. Тут же я в темпе себя проанализировал и установил, что мне просто до фитиля, благородных я кровей или нет и чем там другие гугеноты занимались. Наверно, мне даже было плевать, гугенот я, или мормон[7], или еще кто. Не знаю почему, но мне все это уже было до фитиля.

Зато в это самое время мне пришла в голову другая идиотская мысль — написать Шерли.

С того дня я практически больше ее не видел. Мне ясно было, что она давно уже со своим Дитером помирилась и что мои шансы после всего этого на нуле. А все-таки она не выходила у меня из головы. Не знаю, понятно ли вам, мужики. И, конечно, про кого я первого подумал? Про старичка Вертера. Он же без просыпу строчил письма своей Шарлотте. И искать долго не пришлось — сразу нашел что надо: