Новые парижские тайны - [48]

Бригадиру ничего объяснять не нужно. Он сразу все понял; первым делом опустошает карманы своего клиента, пробует пальцем острие ножа.

— И это ты называешь пером?

Бригадир пренебрежительно бросает нож на прилавок.

— Небось в первый раз!

— Я буду отвечать только в присутствии адвоката.

— Не очень напугались, мамаша?

— Не очень, — отвечает та, выпив стаканчик рома. — Я сразу поняла, что это новичок. Но все же… С этими молодыми никогда не знаешь. Они так волнуются, что могут и выстрелить.

— А ты — сними-ка подтяжки!

— Но…

— Снимай подтяжки. Так оно надежнее — не убежишь.

Полицейский, такой же усатый, как и угольщик, оглядывает парня с ног до головы и, взяв его двумя пальцами за нос, поднимает ему голову.

— Молокосос, — бормочет он.

— Поехали! — приказывает бригадир. — Спокойной ночи.

Интересно, важные господа все еще говорят о политике? «Нападение на торговку на улице Гренель». «Виноторговец обращает в бегство двоих грабителей на улице Санте».

Иногда бывает хуже: малый не предпринимает мер предосторожности, оружие заряжено и он по-глупому начинает стрелять, ох волнения опустошая всю обойму. Случается, что попадает в кого-то, в кого вовсе не целился, или задевает полицейского. Это имеет далеко идущие последствия, иногда даже кончается смертной казнью. Тогда он принимается плакать…

— Еще один простофиля, — говорят важные господа в кафе на улице Дуэ.

Нужно полагать, что все это никак не напоминает им о добрых старых временах, когда сами они не волновались. В те годы опасная, хорошо снаряженная банда могла бесшумно поработать на улице Сен-Мартен, потом на улице Клиши и в ту же ночь на улице Бобур. В результате ограблены три ювелирные лавки, причем все три — одним способом: ставни перепилены, а стены проломлены. У каждого из них уже было за плечами по десять лет центральной тюрьмы, и если через месяц или через полгода они входили в кабинет комиссара Гийома, это означало по меньшей мере пожизненную каторгу.

Что же касается «простофили», он чувствует себя в тюрьме таким одиноким и несчастным, что когда дело доходит до адвоката, он выбирает женщину. Как-никак что-то нежное, материнское…

Час негра [30] (перевод Е. Боевской)

Воскресенье в Порт-Жантиле

Наступило воскресное утро; и небо, и море спозаранок были точь-в-точь такого цвета, как в погожее воскресенье где-нибудь на побережье Франции, например в Бретани. Мое грузовое судно бросило якорь на рейде; вокруг прозрачная, бледно-голубая, без единой морщинки водная гладь.

Берег представал нам в виде белой полосы песка, за которой виднелись бесконечные стволы кокосовых пальм, а над стволами — пучки листьев, свешивающиеся, словно пряжа с веретена. Еще дальше несколько красных крыш, деревянный мол, пироги туземцев — это и есть Порт-Жантиль!

Это описание, однако, подошло бы к любому порту на западном побережье Африки — к Либревилю, Гран-Басаму, Конакри. Да и ко всем остальным, в общем, тоже. Наше судно шло вдоль побережья и грузило дерево — преимущественно розовое и красное, — предназначающееся для фирмы в Бордо. Капитана я нашел на мостике, он был в пижаме и шлепанцах.

— Вы не сойдете на берег? — удивился я.

— А зачем? В воскресенье погрузки не будет. Советую вам надеть темные очки.

Послышалось мушиное жужжание моторной лодки; спустя несколько мгновений она причалила к выходу на наружный трап. В лодке, которая была буквально до краев полна огромных рыб, сверкающих красным и синим, и устриц величиной с ладонь, а то и больше, сидел один человек, белый.

— Декуэн. Восемь лет каторги, восемь на поселении, — без тени улыбки представился он.

Пожимая протянутые руки, он поискал глазами повара-аннамита.

— Бери все. Отдаю по дешевке!

Капитан уже выставил на стол бутылку «Пикона». Пока Декуэн возился с рыбой, он объяснил мне:

— Бывший каторжник. Как видите, он этого не скрывает. В Габоне уже десять лет. Сперва валил лес. Потом сделался строительным подрядчиком — большинство домов построено при его участии. Пять или шесть раз прогорал. Вдобавок, само собой, не имеет вида на жительство. Сейчас, во время кризиса, стал ловить рыбу… У него не то четыре, не то пять жен-туземок и дом, где кишмя-кишат детишки цвета кофе с молоком.

Поговорив с азиатом, Декуэн вернулся к нам. Одежда на нем была из грубого полотна, грязная и рваная, на ногах насквозь промокшие парусиновые туфли на веревочной подошве. Но главное, я обратил внимание на его бледность, на усталые глаза с желтыми белками, на то, как вызывающе он улыбается, отвергая всякое сочувствие.

— Ваше здоровье!

За пять минут он прикончил всю бутылку «Пикона». Ему заплатили пятьдесят франков за рыбу. У палубного матроса он выклянчил обрывок пенькового каната, у механика несколько болтов. Потом ушел — не пьяный, но понурый, оборванный, с той же недоброй ухмылкой.

Пароходный катер довез меня до края мола; почему-то я по-прежнему упрямо надеялся на лучезарный воскресный денек. В моем воображении роились образы: толпа, выходящая из деревенской церкви после мессы, напротив кафе — длинные столы, уставленные бутылками белого вина, тягучие аперитивы, мальчики и девочки, благоухающие мылом, колокольный звон, разлитый в воздухе.