Новые парижские тайны - [2]

Свою журналистскую деятельность Сименон продолжал в Париже, куда полный надежд, но с пустыми карманами он перебрался в 1922 году.

Новый этап — многочисленные «народные» (попросту говоря — развлекательные) повести и романы. Будучи человеком, трезво оценивающим свои сочинения, Сименон, вероятно, мог бы, подобно молодому Бальзаку, назвать эту свою раннюю продукцию «литературным свинством», но ведь и она была очередной ступенькой наверх; подняться на нее ему помогали и книги великих мастеров слова, давно оставивших этот мир, и советы здравствовавших тогда старших коллег по перу вроде знаменитой, талантливой Колетт.

За «народной» продукцией последовали первые романы цикла Мегрэ, в которых писатель опирался уже на свой собственный жизненный опыт, накопленные за годы журналистской работы наблюдения, а не на беззастенчиво почерпнутые из энциклопедических словарей и справочников сведения: не один год, блистая заимствованной эрудицией, уснащал ими Сименон свои тогдашние труды.

Романы о Мегрэ не только упрочили славу молодого писателя, но и обнаружили многие своеобразные черты его художественного метода. Уже в них, соблюдая некоторые каноны «классического» детектива, Сименон заявил о своем глубоком интересе к человеку, к его психологии, к тем сложным отношениям, в которые люди вступают друг с другом в современном обществе. Социально-психологические романы Сименона в 30-е годы привлекли к себе внимание таких крупных мастеров того времени, как Франсуа Мориак, Жан Кассу, Роже Мартен дю Гар, Жорж Бернанос. Особые отношения установились у Сименона с признанным мэтром литературы, идейным вдохновителем большой части западноевропейской молодежи Андре Жидом. Но вот что примечательно: как показывают письма и отзывы Жида, его многочисленные пометки на полях романов его младшего собрата по перу, маститый писатель увидел в произведениях Сименона загадку, разгадать которую он пытался во время своих продолжительных бесед с ним. В самом деле, непонятным для Жида было все — и неожиданный для начинающего романиста огромный запас жизненных наблюдений, и свобода от современной литературной моды, и точная, чрезвычайно емкая проза, и — главное — в чем-то непривычное для французской литературы отношение к человеку, как будто совершенно простому, ординарному и вместе с тем обладающему внутренней глубиной. Говорить о каком-нибудь бродяге, полуграмотном крестьянине, служанке или уличной женщине, так, как говорил Сименон, в это время не умел никто.

Наиболее проницательные современники писателя «загадку» Сименона решали однозначно: тем новым, что он внес во французскую литературу, он был обязан могучему влиянию литературы русской. Об этом поздние исследователи творчества Сименона писали не раз. Много раз о том, какую роль в его становлении сыграла литература России, писал и сам Сименон. С юных лет он был захвачен произведениями Пушкина, Достоевского, Толстого, Чехова, Гоголя, но особенное воздействие на его подход к изображению человека, на его отношение к миру простых людей оказал Гоголь. Нас не должно удивлять то странное на первый взгляд сближение, которое позже будет делать Сименон, сравнивая Гоголя с другим великим писателем, принадлежащим другой стране и другой эпохе, — Фолкнером. И тот, и другой, с его точки зрения, создали свои неповторимые миры, населенные настоящими, живыми людьми. Гоголь не только помог ему увидеть «маленького», рядового человека; он придал этому человеку героическое звучание и заставил полюбить его. Настойчиво возвращаясь то к «Шинели», то к «Мертвым душам», Сименон подчеркивал в них органическое сочетание комического и трагического, до которого до сих пор «поднимался только Шекспир».

Достоевский помог Сименону заглянуть в души изломанные и несчастные, почувствовать огромность неповторимого духовного мира каждого человека. Скорее всего, именно Гоголь и Достоевский подсказали ему ту формулу, которой он долго старался руководствоваться в оценке человеческих поступков и которую так часто толковали упрощенно и наивно: «Понять и не судить».

Близким себе ощущал Сименон и Чехова: «В его произведениях я нахожу все мои замыслы в более совершенном исполнении». Можно смело предположить, что многие произведения или отдельные сцены в них были подсказаны французскому писателю именно рассказами Чехова. У Чехова, отмечал он, часто узнаешь состояние души его персонажей «в зависимости от времени года, отношений друг с другом или природой». В чеховских рассказах и повестях нет искусственного блеска, нарочитых эффектов. Мягкость, полутона его прозы — свидетельство бережного отношения ко всем людям, глубокого познания человека, «эквивалента любви», как говорил Сименон; любовь к людям для него — главная, определяющая черта творчества всех русских писателей.

Сименон восхищался Толстым, много раз перечитывал «Смерть Ивана Ильича» и «Хозяин и работник». Вслед за Толстым он заставлял некоторых из своих героев в кризисные, решающие минуты жизни полностью переоценить, пересмотреть прожитое. Сименон создал свой, «французский» вариант «Смерти Ивана Ильича» в романе «Колокола Бисетра». Напомним, что ту же тему «пересмотра» решал Франсуа Мориак в «Клубке змей» и Роже Мартен дю Гар, изображая смерть главы семьи в романе «Семья Тибо».