Новые парижские тайны - [146]

Пока это разрешается. Кем?

Четверг, 11 августа

Я заметил, верней, знаю по опыту, что у интеллектуалов, людей образованных или развитых, реакция на глубинные инстинкты и страсти точно такая же, как у всех прочих. Единственная разница — они пытаются оправдывать свои поступки.

Поведение Наполеона мало чем отличается от поведения какого-нибудь честолюбца из крохотного городишки. Дело лишь в размерах, в масштабах. А основа та же. Бальзак в личной жизни вел себя так же наивно, как самый простодушный, самый примитивный из его героев.

А взрывы гнева, злопамятность, нелепые хитрости, скажем, Гюго или Пастера… Я видел, как великие врачи плели гнусные интриги ради медали, ордена, кресла в Академии медицинских наук.

Нет ни малейшей разницы в непритворном поведении, в реакции на страсти у людей образованных и необразованных, разве что у первых механизм усложняется более или менее специфическими размышлениями, позднейшими истолкованиями («Мемориал острова Святой Елены»[169]) и так называемыми проблемами совести.

Мориак вел себя так же, как его привратник или истопник; единственная разница — из своего поступка, который он считал постыдным, он извлекал материал для книги или статьи. То же самое с Грэмом Грином и другими. Фрейд в личной жизни был прототипом всех тех, кого он описал. Точно так же и Достоевский.

Древнегреческие трагики, Шекспир и другие драматурги всего лишь изображали страсти в чистом виде — страсти человека улицы — и наделяли ими королей, императоров и прочих сильных мира сего.

Если я выбирал в герои неотесанного человека (правда, не всегда; см. «Президент», «Сын» и еще кое-какие романы), то только для того, чтобы избежать изощренных истолкований, искусственных реакций, порожденных образованием или культурой.

У простого человека поведение не так искусственно, оно зримей и естественней.

Вот, к примеру, упорное использование слов, которые не соотносятся ни с понятиями, ни с теориями современной науки, ни с верованиями тех, кто их употребляет. В частности слов, заимствованных из самых разных религий, в том числе самых древних, самых странных. Из них сохранились главным образом слова, обозначающие проклятие, виновность, запрет, кару и т. п.

Пример: слово «табу»; оно совершенно не свойственно людям Запада и тем не менее вошло в обиходный язык.

А почему они усвоили слово «пария»?

В основном это все выражения, связанные со страданием, грехом, смертью, агонией, карой на этом или на том свете: «… не на жизнь, а на смерть… смерть кружит вокруг… худой, как смерть… бледный как смерть… поле смерти… смерть такому-то!., любить до смерти… ненавидеть до смерти… устал до смерти… смерть в глазах… собачья смерть… ложе смерти… и т. д. и т. п. (плюс пословицы и поговорки)…»

То же со словом «мертвый»:

«…ни живой, ни мертвый… мертвый час… мертвый сезон… мертвый взгляд… мертвая погода… мертвый язык… натюрморт (в смысле «мертвая природа»)… мертвый дом…»

То же со словом «грех» (даже без всякого религиозного смысла).

Или вот еще: «как в агонии…», «агонизировать…», «агонизируя…». Эти слова используются очень часто — и в прямом и в переносном смысле, но очень редко в том, какой придается им современной медициной.

Чистилище… ад…

Это все наследие страха, доставшееся нам от незапамятных времен, принадлежавшее сотням религий, и мы сохраняем его, передаем с помощью слов нашим детям, хотя — о, ирония! — пытаемся дать им более или менее рациональное и научное представление о мире.

Мы тащим за собой тысячелетия страха!

Ну, вот и все. Я закончил свой коллаж. Перечитывать не стану. Так будет честнее.

Суббота, 1 октября 1960

Я часто повторяю, что я аполитичен, и полагаю, так оно и есть. Однако сейчас, если бы у меня было французское гражданство, вполне возможно, я поддался бы искушению поставить свою подпись под «Манифестом 121 или 125»[170] (цифра не имеет значения), требующим, чтобы за солдатом, которого посылают в Алжир, где он будет вынужден совершать действия, в какой-то мере противоречащие его убеждениям, было признано право на дезертирство. Я отчасти завидую тем, кто отважился подписать его и теперь подвергается за это гонениям. Мне хотелось бы, чтобы все артисты, писатели и т. д. устроили нечто вроде забастовки солидарности со своими коллегами, для которых теперь закрыт доступ на телевидение, в кино и в субсидируемые правительством театры, а главное, с преподавателями, пострадавшими куда сильней. Все эти меры возмущают меня, вызывают негодование.

Но я бездействую. И, вне всякого сомнения, не только потому, что я не французский гражданин, но и потому, что, как всегда, чувствую: обе стороны используют ситуацию в достаточно мутных целях. Поступаю я так вовсе не из эгоизма и — это бесспорно — не ради спокойствия своего и своих близких. И тем более не из осторожности. Причина, скорей, в тягостном чувстве, которое я испытываю при определенного рода использовании идей, какими бы чистыми они ни были.

И в то же время я отдаю себе отчет, что во мне сидит некое чувство, с которым я ничего не могу поделать и которого несколько стыжусь. Эксперимент де Голля[171] с самого начала вызывал у меня отталкивание, и не только по причине самонадеянности де Голля, его пренебрежения к чужому мнению или из-за тех, чьи интересы представляет он и его окружение (все эти теоретики пришли из крупных университетов и пытаются свести социальные проблемы к математическим уравнениям, а между тем в той или иной степени работают они на крупные банки и промышленно-финансовые группы), но также и потому, что я убежден: он неизбежно закончится крахом. Пройдет года два, и это станет очевидно.