Новые мытари - [13]

- Увы, порой чувствуешь себя у разбитого корыта. И тоска берет, и мучают вопросы - зачем, почему, что делать?

Таких грустных слов Стас никогда не слышал от Савельева. У него даже зародилось подозрение, а не хочет ли он размягчить, расслабить его?

- Да что это с вами сегодня, Антон Степанович? И чего вы мучаете себя проклятыми русскими вопросами -как жить да что делать? По мне, так жить нужно просто и радоваться каждому дню.

- Ну, с этим и спорить-то нельзя. Но скажите, разве у вас никогда не бывает сомнений и сожаления по поводу каких-то дел и поступков? Мне, например, до сих пор жаль, что вас осудили к лишению свободы.

- Ой, ли? Почему ж в таком случае только сейчас пробудилась жалость?

- Лицемерить и заигрывать с вами у меня нет никакого резона. Хотите верьте, хотите нет, дело ваше. Но мне действительно тогда было вас искренне жаль.

- А теперь, случись что?

- А теперь вы уже совсем другой. Но опять-таки зла я вам не желаю, хотя и вижу, что вы ходите по краю пропасти. К сожалению, на такую дорожку уже сейчас вышли многие. Знаете, мне иногда кажется, что мир сошел с ума, в нем остается все меньше порядочных людей.

Таких слов еще никто и никогда не говорил Голубю. Он долго молчал, не зная, что возразить этому менту.

- Вы, Антон Степанович, преувеличиваете и мои грехи, и опасность, наконец, вяло и как-то неуверенно сказал Стас. - Стараюсь вас понять и не могу. И поверить тоже.

- Я и не надеюсь, что вы мне поверите. Побывали б в моей шкуре, тогда, наверное, и понимали бы лучше и верили больше.

- А вы в моей шкуре разве бывали?

- Испытать, конечно, не пришлось, но представить могу, потому что немало поездил по зонам. Вам досталось лиха, безусловно, больше, чем мне. Но и в наших кабинетах, Стас, жизнь несладкая...

За этим странным разговором они засиделись до поздна. Стас краешком глаза заглянул в мир человека, которому не доверял, которого опасался и не считал своим другом, но в то же время подсознательно уважал и теперь четко уяснил, что не напрасно. Савельев не открыл ему и сотой доли того, что переполняло и тревожило его душу, но и этого было достаточно, чтобы понять, каким смятением она охвачена. Между прочим, Савельев намекнул, что собирается уйти на пенсию. Он не сказал о причинах, но Стас понимал, что по зряшному поводу такое решение не могло быть принято.

У Антона Степановича с некоторых пор действительно появились веские основания расстаться со службой. Год назад начальником управления уголовного розыска, куда перешел работать Савельев, покинув отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности незадолго до его крупной реорганизации, стал полковник Лисицин. Новый шеф относился к той еще нередкой породе руководителей, в среде которых твердость и жесткость почитались превыше всего. Однако твердость они часто путали с твердолобием и догматизмом, а жесткость с не рассуждающей жестокостью и хамством. Тем не менее вышестоящее руководство ценило рвение Лисицина, считало его принципиальным, надежным и политически зрелым работником. Постепенно продвигаясь по служебной лестнице, он в полную меру вкусил сладость власти над людьми. Зависимость их от него, возможность безнаказанно делать то, что хочется, окончательно отлили черты его неуравновешенного, деспотического характера.

Главную свою роль он видел в том, чтобы постоянно проверять и понукать своих подчиненных. Лисицин любил повторять, что дисциплина - мать порядка и педантично следовал этому правилу, понимая его для себя как свободу не считаться, якобы ради дела, с личностью человека, оскорблять и давить на него, Что же касается людей, попадавших в сферу уголовного преследования, то тут он считал себя еще более свободным. "Кто такой подозреваемый?" - любил спрашивать Лисицин и сам же отвечал: "Это тот, кто сумел спрятать доказательства своей вины, и найти их любым способом - наша задача". Савельеву запомнилась его ухмылка, с которой он в назидание своим сотрудникам рассказал о вычитанном в каких-то мемуарах эпизоде о том, как в годы борьбы с контрреволюцией молодой чекист спутался с женщиной, подозреваемой в пособничестве вражеским агентам, за что обоих расстреляли без следствия и суда.

Шеф был страшный педант и формалист, не упускал случая даже пустяковую придирку преподнести так, чтобы вызвать недоверие к моральным качествам провинившегося, заставить сомневаться в его благонадежности. На совещаниях обличительные речи главного сыщика управления звучали резче и громче всех и поводов для критики было предостаточно. Однажды за пять минут до обеденного перерыва он позвонил Савельеву и приказал немедленно выехать на автовокзал для проверки сообщения о том, что в багаже одного из пассажиров прибывающего через двадцать минут автобуса находится наркотическое вещество. Времени было в обрез, и Савельев попросил дать машину.

- Мобилизуй любую, мне что ли тебя учить! - прикрикнул Лисицин и положил трубку.

Однако единственная дежурная машина отсутствовала по другому срочному вызову. Свободного транспорта не нашлось и в отделах, большинство сотрудников которых разъехалось на обед. Савельев понапрасну метался в поисках, а время шло. Взвинченный и обозленный, он в конце концов оставил попытки раздобыть машину и уехал на автовокзал на общественном транспорте, хорошо зная, что опоздает и только зря потеряет время. Но совсем не поехать было бы еще хуже вдруг автобус придет с опозданием? Но он не опоздал. Издерганный и голодный, Савельев едва успел перешагнуть порог своего кабинета, как раздался телефонный звонок.