Новые мученики Российские - [16]

Здесь неоднократно производились аресты — лиц, якобы манифестировавших в пользу подсудимых (демонстранты в пользу обвинения встречались, понятно, очень благосклонно). Хозяевами в зале были, собственно, «командированные» посетители. Их всегда было очень много. Остальная публика сидела, обыкновенно, молчаливая, приниженная, только тоскливыми лицами, да не всегда сдерживаемыми слезами выдавая свое глубокое затаенное волнение.

«Введите подсудимых», — распорядился председатель.

Среди мертвой тишины из самого отдаленного угла зала показалась процессия. Впереди шел митрополит, в своем облачении, с посохом в руке. За ним — епископ Венедикт. Далее — прочие духовные лица, а за ними остальные подсудимые.

Публика, завидев митрополита, встала. Митрополит благословил присутствовавших и сел.

Начался бесконечно утомительный формальный опрос подсудимых (имена, фамилии, возраст, судимость и т. д.), занявший весь день.

К чтению обвинительного акта было приступлено лишь в понедельник, 12 июня.

Каким образом большевики создали обвинение против митрополита и других обвиняемых? Очень просто. В их распоряжении были десятки отдельных производств, возникших по поводу отдельных же эпизодов, имевших место при изъятии ценностей в разных петроградских церквах и в различное время. По возникновении надобности в создании данного дела — все эти производства «сшили» в единое целое (в переплетном смысле), и все события, в них изложенные, были объявлены результатом злонамеренного подстрекательства со стороны «преступного общества», состоявшего из митрополита и других лиц, — главным образом, членов Правления Общества петроградских православных приходов.

Обвинительной формулой митрополиту вменялось в вину то,

а) что он вступил в сношения и переговоры с советской властью в Петрограде, имевшее целью добиться аннулирования или смягчения декретов об изъятии церковных ценностей,

б) что он и его сообщники находились при этом в сговоре со всемирной буржуазией,

в) что, как средство для возбуждения верующих против советской власти, те же обвиняемые избрали… распространение среди населения копий заявлений (указанных выше) митрополита в комиссию Помгола.

Эта формулировка сама за себя говорит. Достаточно обратить внимание на то, что объявляется преступным факт вступления в переговоры с советской властью, — переговоры, возникшие по ее же инициативе и закончившиеся соглашением.

По оглашении обвинительного акта трибунал перешел к допросу подсудимых по существу предъявленного к ним обвинения.

Первым был подвергнут допросу митрополит.

В течение ряда часов (12 и 13 июня) обвинители и судьи осыпали его вопросами, на которые он, абсолютно не волнуясь и ни на миг не теряясь, давал своим ясным, спокойным голосом короткие, категорически исчерпывающие и не допускающие разнотолкования ответы.

Допрос митрополита велся, главным образом, в трех направлениях: а) в отношении митрополита к постановлениям Карловацкого Собора (об этих постановлениях говорилось в процессе очень много, — едва ли не больше, чем о самом изъятии), б) об отношении митрополита к декретам об изъятии церковных ценностей и в) об упомянутых выше двух заявлениях митрополита в Помголе.

По первому вопросу митрополит ответил, что постановления Карловацкого Собора ему неизвестны, — ни официально, ни приватно.

По второму вопросу митрополит заявил, что он считал и считает необходимым отдать все церковные ценности для спасения голодающих. Но он не мог и не может благословить такой способ изъятия ценностей, который, с точки зрения всякого христианина, является очевидным кощунством.

Но центр тяжести — в отношении личной ответственности митрополита — заключался в 3-м вопросе. От него домогались неустанно указаний — путем разнообразнейших и коварнейших вопросов — кто, в действительности, был вдохновителем или редактором заявлений, поданных в Помгол. Ему весьма прозрачно внушалось, что назови он «редакторов» или даже отрекись только от содержания своих заявлений, — и он будет спасен.

Мы склонны думать, что эти соблазнительные внушения были в известной степени искренними.

Большевики отнюдь не стремились во что бы то ни стало убить митрополита. Они даже наверно предпочли бы уничтожить его морально. Митрополит, расстрелянный за стойкость своих убеждении, — это имело бы свои «неудобства». Наоборот, митрополит, раскаявшийся, приведенный к повиновению, униженный, морально развенчанный и «милостиво» пощаженный, — такой результат был бы гораздо заманчивее и для советской власти, и, тем паче, для стоявшей за ее спиною в этом деле «живой церкви».

Это было настолько очевидно, что и участники процесса, и даже публика как-то особенно настораживались каждый раз, когда митрополиту предлагались вопросы по этому предмету. Что советская власть ведет здесь «игру» на жизнь или смерть, — это сквозило и в тоне, и в редакции вопросов. Но, увы, в этой игре у советской власти не оказалось партнера. Митрополит как бы не замечал протягиваемых ему «спасательных кругов» и, глядя прямо в лицо трибуналу, твердо и неизменно отвечал: «Я один, совершенно самостоятельно, обдумал, написал и отправил свои заявления. Да, впрочем, я и не потерпел бы ничьего вмешательства в решение таких вопросов, которые подлежали исключительно моему ведению как архипастыря». При этих ответах в голосе митрополита замечался даже некоторый оттенок властности, ему совершенно несвойственный.