Новые марсианские хроники - [16]

Где-то впереди вонзилось в усыпанные разноцветными звёздами небеса серебристое тело ракеты, оставив у горизонта багряную полоску надежды. Симонсен увидел ракету. Ему показалось, что он энергичнее заработал руками и ногами, стал ползти ещё быстрее, но это только казалось ему. Лохматая марсианская песчанка, прорыв туннель в бархане, выскочила рядом с лицом астронавта. Лейтенант был неподвижен, и звёздные отблески холодно лежали на серебристых переплетениях офицерских погон. Ошарашенный зверёк застыл, ожидая нападения, но человек не шевелился. Зверёк успокоенно умыл мордочку передними лапками, скачками пробежался вдоль неподвижного тела и нырнул в бархан, энергично выбрасывая назад фонтаны песка.

Мимо астронавта прокатились песчаные шары — явление не столь уж и редкое, но экзотичное. Позёмка усиливалась, срывая с барханов пригоршни песка, шары подхватило ветром, завертело, закружило и понесло туда, где серебристо струилась вода в ночных каналах.

Что наша смерть? Мы вечно спешим, стремимся куда-то, верим в лучшее для нас. Оттого мы так далеки мыслей о смерти. Нам некогда уделять ей внимание. Неподвластно нам в глубине наших душ рождается невероятная вера в исключительность нашего существования в мире. Когда мы умираем, рушатся звонкие замки нашего воображения, пересыхают волшебные ручьи нашей фантазии, опадают в прах наши неосуществлённые помыслы и сбываются самые горькие опасения. Со смертью каждого из нас мир становится беднее на единицу человеческой души. Но остаётся прежним. Светит солнце, и идут дожди, грустят и радуются знавшие нас люди, всё продолжает своё движение под солнцем, нет только нас, мы становимся легендой для тех, кто идёт вслед за нами. Потому так фантастична судьба каждого, кто прожил срок, отмеренный ему судьбой.

Когда Симонсен открыл глаза во второй раз, звезды раскачивались над ним, вокруг метались тени, тело его плыло над темной холодной пустыней. А вокруг стоял удивительный звон, словно тысячи колокольчиков, собрав воедино сладкую нежность своих голосов, навевали астронавту растянувшийся до вечности сон. Лейтенант лежал на белоснежной пуховой постели, и ангелы в хрустальных одеждах, взявшись за углы постели, уносили его к престолу Всевышнего. Симонсен устало закрыл глаза, предчувствуя бесконечность дороги. Он ощутил покой, сквозь который пробивались досада на себя и сожаление о непрожитой жизни.

«Почему? — спросил он себя.— Почему я готов променять вечное блаженство на беспокойное бытие с его непрекращающимися огорчениями, обидами и болями? Не потому ли, что моя жизнь, сливаясь воедино из предначертанных судьбой ручейков, становится моей жизнью, не похожей ни на чью иную и доступной лишь мне одному? Может, это в природе человека: прожить жизнь — стремительную, как космическая пушинка,— чтобы потом полным воспоминаний и бесконечности вариантов прожитого тобой войти в райское безличие, где нет горя и радость одинакова для всех?»

Ему вдруг стало жалко безгрешных, умерших в младенчестве и оттого обречённых на райские муки безликого наслаждения. От этой жалости лейтенант снова очнулся, открыл глаза, измученные болью и ожиданием. Открыл и увидел ангелов, сторожащих его сон.

Это были не ангелы. Это были марсиане. Четверо безмолвных марсиан, гибко склоняясь от тяжести его тела, несли Симонсена куда-то на белоснежном покрывале. Он видел их светящиеся одеяния, тонкие коричневые руки, украшенные фантастическими браслетами, серебряные маски вместо лиц. Израненный и умирающий, он был бессилен и не мог помешать им. И астронавт снова заплакал, теперь уже от собственного бессилия, чувствуя, как ручейки слёз обжигают его обмороженные щёки.

Марсиане остановились. Снова зазвенели вокруг тысячи колокольчиков. Огромные и прекрасные глаза соприкоснулись с взглядом землянина. Глаза излучали тепло и ласку, им хотелось верить, ведь они не казались лживыми. Они были зеркалами, в которых отражалась душа марсианина.

Эта душа была прекрасна.

Мысль эта обожгла сознание Симонсена, выметая из памяти обломки Корабельного Кодекса, уставов и наставлений, которыми его пичкали в Звёздной школе, страх и недоверие уступили место неожиданному восхищению, и Симонсен безбоязненно глотнул из протянутой ему голубовато светящейся шарообразной бутылки. И это было как восхитительный сон — в бутылке оказалось то, что всего дороже измученному человеку, что он никогда бы не променял на горы золота и толпы красоток, на власть или славу. В бутылке была вода!

Лейтенант пил, вытягивая коричневую от песчаной пыли шею, подставлял под ледяную серебряную струю небритое измученное лицо и смеялся, смеялся, смеялся, ведь тело, кроме радости утоления жажды, вновь ощущало боль, а это значило, что он возвращался к жизни из своего грозившего вечностью сна.

Что сладостнее возникновения из небытия? Когда отступает чёрная пелена, закрывающая глаза и память, уходит прочь холод, сжимающий твоё сердце, когда костлявый безносый демон неловко ударяет косой по собственной ноге и с хриплыми стенаниями оставляет тебя наедине с миром живущих,— может ли что-нибудь сравниться с этим прекрасным мгновением?