Новоземельские рассказы - [21]
— Правей бери. Еще правей. Эх ты! Куда загнул? Разве можно так круто? Влево теперь заворачивай, влево. Да не так, одним веслом греби. Одним.
Вдруг он начинает шипеть:
— Шшшш... шшш... шшш... Гаги!
Я бросаю весла и перебираюсь к нему на нос. Борта у носа сразу погружаются по края, зато корма подымается кверху.
— Где?
— Ти-ше... Вон, прямо на носу ...
Пока мы доплыли, порядком стемнело: утренние сумерки перешли в вечерние. Мне трудно разглядеть что-либо. Но Егорушке, очевидно, света достаточно. Он вдруг толкнул меня и закричал:
— Ай! Ай! Стреляй, срываются!
Что-то темное показалось над водой. Я приложился и, скорее ради Егорушки, чем для дела, выпустил в темноту все десять пуль.
— Попал! Попал! — закричал Егорушка. — Попал!
— Да где попал, разве пулей влет попадешь? Улетели должно...
— Нет, все улетели, а одна осталась... Греби! Греби! Достанем! Я сел на весла и стал грести изо всех сил. А он по-прежнему командовал:
— Правей! Левей! Одним греби... — Потом он задумчиво сказал: — У тебя, значит, глаза не настоящие...
— Как не настоящие? Что это еще?
— Плохо видишь. Значит, не настоящие... Без дырок у тебя глаза.
— Это еще что за дырки в глазах?..
— Обыкновенные... У меня в глазах вот есть дырочки... махонькие, махонькие... Как дырочками насторожусь, так все и увижу.
Я сильно устал. По лицу моему течет пот. А мороз изрядный, к ночи крепнет, Егорушка замечает мою усталость и предлагает:
— Давай я погребу... Я умею... Я ребятишка-работишка. Я делок!
Мне, конечно, пришлось отклонить помощь и грести дальше. А он продолжает направлять мои усилия:
— Правей! Левей!
Мы преследуем гагу. Я ее не видел, но Егорушка уверяет, что впереди раненная гага. Она не может улететь, но, по его словам, не так и обессилела, чтобы даться в руки. Нужно ее погонять малость... Всякий раз, когда, кажется, уже близка добыча, она срывается, но снова садится на воду где-нибудь поблизости. Мы меняем направление и продолжаем преследование. Наконец, я решаю что на сегодня достаточно. Размялся больше даже, чем хотел. К тому же ветер поднялся, а в Арктике никогда нельзя знать, во что он превратится. Может стихнуть, может и разыграться шторм...
— Море серенькое, — поет Егорушка, —
Гаги рябенькие,
Ветер — дух,
Как у гаги пух.
— Будет, Егорушка! Гребем домой! Если гага подстрелена, значит сама издохнет, прибоем принесет ее к берегу... Не пропадет...
Он вздыхает и презрительно тянет:
— Тоже промышленник...
Мы плывем домой. Только через час достигаем берега. Темно, изб не видно. Редкие огоньки висят в темноте. Прибой шумит за нами, ветер бросает в лицо тучи колючего сухого снега.
На этот раз Егорушка не отказывается от чаю. Я зажигаю лампу. Становится светло, уютно. Деловито шипит примус. Скоро и чай закипит. Я вспомнил, что где-то на дне чемодана у меня завалялись конфеты. Я спешу угостить ими Егорушку. Он сначала отказывается, потом начинает поедать их одну за другой. Поспел чай, мы с наслаждением пьем его.
— Знаешь, Егор Евдокимович, весной к нам придут из Москвы мотор, динамо... Будет на острове электричество.
— Знаю про это... Отец сказывал... Ну, не верю все же, чтобы от кнопки огонь...
Я долго объясняю ему, как добывается электрический ток, как бежит по проводам, как дает свет, энергию... Он продолжает тянуть чай из блюдечка и степенно соглашается:
— Может на этот раз и не обманываешь... Только я своими глазами должен повидать, тогда и поверю.
— Весной увидишь... Выключатель повернул — и готово. Светит... Штепсель вставил, а через десять минут чай закипел...
— Ну, прощай, — говорит он, и по лицу его видно, что он не поверил ни одному моему слову. — Пора ко двору.
Я ставлю лампу на столик у кровати. Подкладываю угля в печь, и стена у кровати чуть не лопается от жары. А через окна в невидимые щели пробирается в дом холодный ветер. Он, точно человек — ходит по комнатам, заглядывает всюду.
Я укрываюсь потеплей и принимаюсь за чтение. Спина у меня потеет, лицо замерзает... Засыпаю я поздно, в четыре часа утра. Мне кажется, что я и заснуть не успел, когда в сенях уже слышится стук Егорушкиных сапог.
— Спишь еще, Петрович? Спи, я на минуточку... Вот она, гага вчерашняя... Волной принесло. А ты сказывал... Видишь, я говорил, что попал. Значит — попал... Я ребятишка-работишка, я знаю... Я делок!
Он оставляет мне убитую гагу и уходит. Я не успел разглядеть ее, как в сенях снова послышался топот. На этот раз кто-то стучал сапогами так, что домишко дрожал.
— Петрович, к тебе можно?
— Заходи, кто там?
— Да это я — Евдоким Елисеев. Егорушка мой был у тебя?
— Только что ушел...
— Понимаешь, какое дело? — говорит Евдоким Елисеев — отец Егорушки. — Промыслил я утречком двух гаг. Одна есть, а другая пропала...
Тут меня разбирает смех, и я начинаю хохотать.
Евдоким Елисеев смотрит на меня, как на сумасшедшего. Наконец, когда смех перестал мешать, я показываю ему Егорушкин подарок:
— Погляди, не твоя это?
Он всплеснул руками. Я рассказал ему всю историю. Ему тоже стало смешно.
— Ишь, делок, — говорит он... — Изловчился... Значит, чтобы свою правоту сохранить, свое охотничье звание чтобы не потерять, взял у меня гагу и тебе принес? Ну, я ж ему задам.
