Новое о декабристах. Прощенные, оправданные и необнаруженные следствием участники тайных обществ и военных выступлений 1825–1826 гг. - [43]
Главные свидетели и обвинители М. Бестужев и Щепин-Ростовский утверждали, что членами тайного общества офицеры-московцы не являлись и его цели не знали. В отношении Корнилова оба показали: 12 декабря он согласился препятствовать присяге, а во время ее проведения отказался от данного слова. Кушелев, согласно свидетельству Бестужева, 12 и 13 декабря заявлял «о своей решимости» не присягать и даже «хотел вести 4 роту». Этот офицер считал, что нужно быть верным тому, кому присягал; этим он обосновывал свое участие в заговоре. Из показаний следовало, что Бекетов знал о намерениях заговорщиков, но не согласился принять в их действиях личное участие; в то же время он не уведомил о намерениях заговорщиков начальство. То же относилось к Цицианову. Цицианов слышал от офицеров о желании не присягать и не возражал им[278].
Следствие обратило внимание на показания Щепина и Бестужева, но поскольку офицеры-московцы не принимали участия в мятеже и «находились при своих местах», то «подозрение не было очень сильное». Император поручил великому князю Михаилу Павловичу отобрать у них показания, не арестовывая; офицеры отвергли обвинения в согласии участвовать в заговоре и мятеже; император повелел оставить без внимания прозвучавшие показания. Но последующие показания Бестужева, Щепина и материалы следствия в полку обнаружили, что отрицание это являлось «ложным». Однако пока шло рассмотрение дела полковой следственной комиссией, Комитет решил не привлекать офицеров к главному расследованию[279].
Следует указать на одно важное обстоятельство: как уже отмечалось, объяснения самих офицеров, данные в полковой следственной комиссии, противоречили показаниям Бестужева и Щепина-Ростовского. Офицеры не признали свою осведомленность о действиях заговорщиков и их целях, как и свое согласие участвовать в заговоре, т. е. отвергали существо показаний Бестужева и Щепина. Однако показания двух полковых товарищей, авторитетных свидетелей, к тому же отрицавших формальную причастность к тайному обществу офицеров-московцев, ставят под сомнение оправдания последних.
Записи мемуарных рассказов М. Бестужева также дают существенный материал для заключения в пользу участия в заговоре по крайней мере Корнилова и Кушелева. Мемуарист утверждает: «Все бы ротные командиры были бы сосланы, если бы я не молчал на допросах. Кушелев проезжал в Кяхту – прислал поклон и благодарность, что помнит, чем обязан». Почему эти офицеры подверглись бы ответственности, Бестужев подробно не объясняет. Он же утверждал позднее, что «молчал» на допросах, из чего вытекает, что, рассказав на следствии о готовности офицеров-московцев принять участие в выступлении против присяги, он скрыл нечто более значительное. Возможно, речь шла о знании политической цели выступления, либо о более серьезной вовлеченности в заговор. Так и или иначе, следствие не узнало всех обстоятельств, связанных с привлечением в заговор этих офицеров. В своих воспоминаниях и рассказах о событиях 14 декабря Бестужев сообщал о готовности Корнилова принять участие в выступлении; но перед присягой, при ознакомлении с официальными документами, Корнилов отказал в содействии, назвав готовящееся выступление «беззаконным предприятием». Мемуарист передал и свой диалог с Кушелевым утром 14 декабря: «„Я буду с своей ротой, хотите, чтоб я был?“ Я сказал: „Ваше присутствие не нужно… Дайте роту…“. „И прекрасно, – возьмите роту“»[280].
Офицеры-московцы продолжали полностью отрицать показания главных обвинителей. Специальное исследование по этому поводу, включая допросы и очные ставки между обвинителями и обвиняемыми, проведено не было по следующим официально обозначенным причинам: это замедлило бы ход главного следствия, такое исследование напрямую не связывалось с главным следствием (как утверждалось, офицеры не состояли в тайном обществе и не знали о политических намерениях его участников). Наконец, следователи ссылались на полученное еще в марте 1826 г. повеление императора привлекать к следствию только тех, против которых имелись «важные» показания. К преданию офицеров военному суду как участников заговора усматривалось еще больше препятствий: обвинители, нижние чины, к тому времени были отправлены в крепости и Грузинский корпус, удалены от места расследования. Поэтому Комитет представил решение участи офицеров на усмотрение императора, «без предварительного дальнейшего исследования обыкновенным судебным порядком»[281]. Уже в конце своей работы в мае 1826 г. была подготовлена особая записка об офицерах Московского полка, не участвовавших в «бунте», но вошедших в число заговорщиков, которая была затем рассмотрена Николаем I для вынесения решений[282]. В записке обобщалась информация, полученная от свидетелей-подследственных и полковой следственной комиссии. Следствие заключило, что Бекетов, Корнилов и Кушелев знали о намерениях «произвести возмущение» и не донесли о них начальству. Они отказались содействовать товарищам во время присяги, после оглашения официальных документов, которые прилагались к манифесту о восшествии Николая I на престол. Перечисленные офицеры-московцы были признаны виновными в том, что «ложно отреклись от предварительной известности о мятеже» и соглашались накануне мятежа действовать против присяги. Однако эта выявленная виновность была признана высшей властью недостаточной для назначения им наказания. Император, ознакомившись с итоговой запиской и представленным сводом показаний, велел оставить офицеров-московцев по-прежнему в полку, не привлекая к ответственности, что фактически означало прощение выявленной «вины».
