Новобранцы - [4]

Мать покраснела, как ее кофта, и стала трясти стрижеными волосами. Терентий Прокопьевич застучал куцепалой ладонью о стол и принялся непонятно и длинно говорить про законность и право судить, а я тихонько вылез из-за стола и бочком, бочком вон из избы.

Лешки Херувима дома не оказалось. Отправился к Прокопюкам. Вся шатия-братия была здесь, и еще много разного сопливого народа, девчонок и мальчишек, которые тихо сидели на подоконниках, на печи, у порога.

Поперек избы была поставлена лавка. Ее занимали Лешка, Петька, Толька, Колька, Митька, крутили из ветлового листа козьи ножки и плевали на пол. У всех густо нарисованы сажей усы и бороды. Мишка Прокопюк выглядывал из-за ситцевой занавески, отгораживающей судник, и говорил: «Граждане бывшие фронтовики! Совесть имейте! Не куритя в клубу!»

Ребята подвинулись, дали мне место и сажи с печной вьюшки. Я сделал себе бороду и усы. Митька, прилаживая на кленовый гребень листок бумаги, похвалился:

— Это Мишка постановку придумал! Пускай Устин подавится своими репетициями!

За занавеской шла возня, что-то падало, раздавался Мишкин шепот: «Федька, черт! Сюда стань! Глаза, глаза пучь! Не так, а чтобы страшнее! Санька, ты за печку схоронись! Гришка, ты сюда! Венька, подпояшься, подол оборвешь, тогда лупка от матери будет!..» Потом все стихло, и перед нами появился Мишка, на носу у него красовались согнутые из проволоки очки. Руки он держал за спиной, хмурил белые брови и жевал губами.

Мишка прокашлялся и натужно сипато объявил:

— Ночь!.. Слева луна, справа звезды! Прямо богатая изба кулака Иванова!

Я позавидовал. Ну и Мишка! Все точно как в клубе. Мишка сдвигает очки на лоб.

— Кто будет чадить махрой, буду удалять вон!.. Пожалейте, мужики, баб — то есть женщин и детишек!

Мы хихикаем и пихаемся локтями. Все по-настоящему. Мишка командует: «Музыка, валяй!» Митька верещит на гребешке: «Светит месяц, светит ясный…» Мы дружно с притопом подхватываем: «Светит полная луна!..»

Прокопюк кричит:

— Хватит! Это же не вечерка, а постановка!

Занавеска отодвигается. Перед нами открывается внутренность «богатой избы»: судник с копчеными чугунами, на стене штопаное сито, в углу ухваты и веник из чернобыла. На табуретке стоит пустая четверть, в которой Прокопючиха сбивает масло.

Федька — поп и Гришка — кулак прикладываются к ней, крякают и орут друг на друга козлячьими голосами.

У Гришки — мироеда для пузатости засунута под рубаху подушка. Она все время вываливается, и Гришка хватается за живот, словно его подбирает на понос.

Федька — поп задыхается в огромном полушубке. На голове баранья шапка. Кусок свалявшейся овчины — борода — привязан веревочкой к ушам.

Из-за печи вылезает Венька, покрытый платочком, в материном сарафане, подпоясанном фартуком. Это жена кулака Матрена.

Венька — Матрена пищит, что пришел единоличник Фролов, у него с голоду ребятишки помирают, как мухи.

Опять же из-за печи появляется Санька — единоличник в сажевой бороде и усах. Он просит у кулака пуд муки. Кулак и поп обещают ему целый мешок. Но за это он должен поджечь колхозный амбар.

Санька отказывается. Поп кричит: «Он в милицию побегить! Его надо кончить!» — и прицеливается в Саньку из ухвата.

Мишка делает выстрел — бьет палкой в заслонку. Но падает убитым почему-то не Санька, а Венька — Матрена и высоко задирает ноги. Мы ложимся от хохота. Венька без порток, а зад у него, сбитый на лошадях, вымазан густо дегтем.

Вдруг Венька вскакивает с радостным воплем: «Папанька пришел!» Мы оборачиваемся. У дверной притолоки стоит, вытирая слезы, Иван Васильевич Прокопюк.

Мелкотня потихоньку начинает сползать с окон и печи.

— Уморили… Но кончайте балаган, — говорит Иван Васильевич, — сейчас мать явится…

Он никогда на своих Прокопючат не ругается, а вот мать колошматит их чем под руку подвернется. Вот бы мне такого отца. Он и скот режет, и портняжит, и плотничает. А косить начнет — любота!

Бабушка только руками всплеснула:

— Ты что, идол, в трубе ночевал?

— Нет, бабаня, я на репетиции был. Ну, бабаня, ну и Мишка, ну и мозговитый!

— Щас я тебя тоже мозговитым сделаю! — начала грозить бабушка, скручивая посудную тряпку жгутом. — Иди отмывай харю свою страшную!

Гостей уже не было. Бабушка убирала со стола. Мать, Нюра и Терентий Прокопьевич ушли на пруд купаться.

Когда я смыл усы и бороду, бабушка усадила меня пить чай с московскими подушечками. Чаепития я любил, даже когда вместо сахара у нас была сушеная дольками свекла. Нюра за это дразнила меня «купец Иголкин».

— Бабаня, он на матери-то моей насовсем женился? — спросил я.

— Записались, — вздохнула бабушка. — Обещали им от фабрики комнату…

— Дай-то им бог, — сказал я от души, — а я отрезанным ломтем проживу!

— Чего тебе вздумалось? — удивилась бабушка и, отвернувшись, стала промокать глаза передником. — Ох, Серенька, птичий у тебя еще умишко… Ты полюби Терентия Прокопьевича, подружись с ним. Он, видать, человек умный…

— Конечно, умный! — согласился я. — Вон у него какой лоб — бочонком. Бабаня, а я с куцепалым и с матерью в Москву не поеду!. Я с тобой всю жизнь буду жить!

— Хорошо бы так, Серенька, — согласилась бабушка и опять вытерла глаза передником. — Ты хоть и озорник, а я тебя люблю… Да ведь против материной воли не пойдешь, как она захочет, так и будет!