Новобранцы - [2]

И Нюра и Фекла ругались зря. Нитки принес Мишка.

Нюра сказала: «Щас я ихнюю снасть в клочья серпом разнесу!»

Тетка Фекла ухватила Лешку Херувима за волосы и потащила под замок. А мы скрутили бредень и побежали на пруд.

Когда привязали сетку к кольям, начался спор, кому волочить первыми. Решили метать жребий. Из девяти палочек сделали две короткие, их вытащили Мишка и Федька. Ребята разделись. Федька зашел «от глыби» и, уже стоя по пупок в воде, вдруг выпучил глаза и сказал:

— А ну как сорок пудов поймаем?!

Мы опешили. Такая куча рыбы не шуточки. Мишка начал чесать в стриженом затылке, Санька и Гришка надули щеки. Федька, скривившись плаксиво, спросил, будто сорок пудов толстых карасей уже прыгали в траве на берегу:

— Как делить-то будем, мужики?..

Да, это тоже задача! Безмена у нас нет. А надо не просто разделить — справедливо. Решаем рыбу разбросать на девять равных куч, потом Мишка отвернется, Санька, указывая кучку, будет спрашивать — кому? Мишка объявлять, скажем, мне, или Гришке, или Федьке.

Толька Прокопюк вспоминает про Лешку. Ему тоже надо долю. Спохватились, что и Петьке Желдакову надо выделить рыбы. Петька нам дал бредень, а сам остался дома.

Итак, сорок пудов карасей решено разделить на одиннадцать душ. Но тут возникает вопрос, тоже очень важный, — куда девать улов?

Венька Прокопюк говорит, что рыба в такую жару протухнет в одночасье, а соли в лавке нету, и надумал свою долю отдать Федьке, так как должен ему еще с пасхи пяток яиц: проиграл, когда катали на лугу.

Федька, захлебываясь от жадности, вопит:

— Слыхали?! Слыхали?! Обратного ходу нет! Он мне свою рыбу отдал!

Федька вылезает из воды и бьет с Венькой по рукам. Он сияет, доволен, подмигивает, хихикает. Очень у него нутро жадное.

— Дурак ты, Венька! В воскресенье базар в Кулакове… отвезу, продам! Картуз себе справлю, потом справлю…

Федька думает, что он еще купит, но Венька опомнился, стал требовать свою рыбу обратно. Федька сложил из грязных пальцев дулю. Венька, недолго рассуждая, въехал ему круглой головой в мокрое пузо. Мы стали их разводить. Началась свалка. Катались и топтались по бредню, пока не устали. Потом снова штопали дыры.

Вода в пруду была теплее парного молока, ловить одно удовольствие. Но караси почему-то не попадались, а лезла в бредень всякая дрянь: головастики, кусачие жуки-плавунцы, страшные тритоны, которые, как уверял Санька, по вечерам превращались в летучих мышей и вцеплялись девкам в белые платки.

Мы было приуныли. Венька стал жалеть, что стребовал с Федьки рыбу. Вдруг Прокопюки — Витька и Митька — вывалили из мотни вместе с пахучей тиной такого здоровенного карася, каких, наверное, даже Трифон не ловил. Он был толстогубый, холодный и золотой, как медный самовар, когда его ототрешь толченым кирпичом.

Повезло и мне с Венькой. Мы завели бредень под нависший на воду куст, побултыхали ногами и вытянули на траву сразу десятка два карасиков с мизинец ростом.

Потом удачу как отрезало. Мы совсем пали духом. Бредень окончательно расползся, нитки кончились. Стали думать, что делать с уловом. Делить никак не выходило, решили варить уху.

Мишка побежал домой за посудой, Федька за ложками. Мы стали собирать на костер сухой бурьян и веточки. Натаскали такую груду — хоть быка жарь, а ребят нет и нет, как провалились.

Наконец явился Федька, принес три обкусанных ложки, краюшку хлеба и горсть пшена для заправки. Мишка вернулся пустой.

— А где котел? — спросил Гришка.

Мишка задрал рубаху и показал спину. На ней отчетливо вздулась красная полоса. Ясно — попал матери под горячую руку.

Побежал за посудой Санька. Принес вместо чугуна худое ведро. Сказал, что лучшего не нашлось, а дырки можно заткнуть травой и замазать тиной. Послали младших Прокопюков за колодезной водой. Гришка стал разжигать «прожигалочкой» — увеличительным стеклом — костер. Воды Прокопюки не принесли. Ведро текло, как решето. Ни замазка, ни затычки не помогли.

Я вспомнил про большой, ведра на два, чугун, который стоял в хлеву. В него бабушка сливала для коровы охлебки. Пошли за чугуном с Мишкой. Помои вылили на землю, взяли с крыльца ведро с колодезной водой и потащились на пруд.

Уха вышла жирная, с густыми блестками, но почему-то отдавала сальной тряпкой. Хлебали по очереди. Лешка прибежал, когда варева оставалось на донышке. Зато ему досталась вся гуща и голова от большого карася.

Сполоснули посуду, разложили на просушку бредень, собрались играть в чертей. На той стороне пруда вылезла из крапивы сопливая Ленка — Гришкина сестра — принялась что-то кричать. Девчонка была глупая и картавая, мы едва разобрали, что приехала из Москвы моя мать.

Бабушка умыла меня на крыльце прямо из ведра, вытерла лицо фартуком, пригладила на макушке хохол. Всхлипнув, поцеловала и сказала шепотом:

— Серенька, богом тебя прошу, поздоровкайся с родителями как следует и за столом сиди тише травы. Не позорь меня, не показывай нрав…

В избе тесно от гостей и душно пахнет блинами. Приехала чулковская родня. Пришла материна подруга Шура Никишкина, красивая, высокая; соломенного цвета коса, как у девушки, переброшена на грудь. Егорушка тоже красивый и нарядный в черной ситцевой косоворотке с белыми пуговицами, кудри зачесаны на левую сторону и свисают над глазом. Он курил у раскрытого окошка с курносым усатым дядькой в зеленой толстовке и черных узких брюках.