Новобранцы - [3]

Дядька мне не понравился. Шея у него была тонкая с острым кадыком, лоб бочонком с залысинами, щеки впалые, будто он набирал слюны, чтобы плеваться. Мать одернула на мне рубашку и подвела к усатому.

— Сережа, познакомься, это твой папа!..

— А на кой он мне? — спросил я.

Мать покраснела и больно дернула меня за волосы: «Фулюган деревенский! Не получишь подарков!»

Дядька строго сказал:

— Дуня, его надо воспитывать словом, он маленький… Здравствуй, Сережа!

Он подал мне узкую жесткую руку. На ней не хватало двух пальцев — указательного и среднего. Я сразу прозвал его куцепалым — конечно, в уме.

— Будем знакомы… Ты называй меня дядя Терентий, а лучше Терентий Прокопьевич!..

— Мое дело подневольное, — сказал я, — как прикажут, так и буду звать — хоть горшком. А в подарках я не очень нуждаюсь!..

— А ты ерш! — сказал Терентий Прокопьевич. — Но я старший, и меня надо уважать… У меня на фабрике авторитет!

Когда все стали усаживаться за стол, мать тишком ущипнула меня за ухо. Бабушка вздохнула. А Нюра сказала тихо:

— Ты рукам-то волю не давай…

— Он распустился, — окрысилась на нее мать, — это не ребенок, а кикимор лесной!.. Садись рядом!

Но получилось, что кто-то замешкался, а Егорушка взял меня за плечи и отодвинул за себя, и я очутился за столом между Нюрой и теткой Феклой.

— Ничего, Серенька, — сказала мне на ухо Фекла, — все перемелется, мука будет… Наваливайся на еду полным ртом!..

Стол был накрыт богато. Две сковороды с яичницей, на расстеленном полотенце две стопы блинов, две тарелки с нарезанной толстыми кружками колбасой, вареный целиком куренок, две красногорлые бутылки водки. Свежие огурцы и лук я не считал. Этого добра ешь хоть десять раз в день.

— Мужики, мужики, откупоривайте, — распоряжается бабушка, — да подымем за приезд дорогих гостей!

Когда все чокнулись с матерью и Терентием Прокопьевичем и выпили, я слышал, как Дарья одернула своего Наума: «Ты не позорься! Нутро свое темное не выставляй, колбасу-то хватай не руками, а суй на вилку!» Наум поперхнулся и положил надкусанный ломоть.

Мне сделалось его жалко. Он в МТС лучший тракторист, а дает собой командовать. Дарья что прикажет, то и сделает. Велела усы и бороду сбрить — сбрил. Стал сразу молодой и чудной, словно у него лицо босиком. Ну, телок и телок.

Егорушка разговаривает с Терентием Прокопьевичем. Про войну, конечно.

Бабушка стучит лафитником по столу: «Мужики, мужики! Донышко у стаканчиков пересохло!» Все опять выпивают, закусывают, а я уже наелся, сижу мучаюсь, так-то мне хочется к ребятам на улицу.

На кровати для показа разложены подарки: куски ситца, два цветастых платка, какие-то коробки, синяя матроска, коротенькие штанишки на лямках, чтобы не спадали на бегу, и коричневые с ремешками башмаки. Я разглядываю матроску и думаю: хорошо бы сейчас напялить ее да слетать к ребятам пофорсить.

Егорушка свернул в трубку сразу два блина, откусил и сказал набитым ртом:

— Ты вот, Терентий Прокопьич, говоришь, мол, живем мы тихо-мирно, сыто! Нет! Ты на пшеничные блины не завидуй, мы их по праздникам лопаем, а будние дни на ржаной краюшке выезжаем! И войны, конешно, у нас нет, а хожу я ночами с маузером!.. Был у нас в селе такой Яшка Михалев. Гармонист, плясун, ну и на руку нечист… В позапрошлом году его за кражу колхозной ржи осудили. Он из мест заключения бежал, объявился тут в лесах. Ограбил магазин, выгреб кассу на спиртозаводе, сторожиху жизни лишил… Милиция землю роет, а Яшка будто в шапке-невидимке! Встречаю цыгана, и говорит он мне: видел, мол, утром по первому свету, как Яшка Михалев шел к Гагиной деревне. Это от нас версты три. У меня догадка, к кому. Там у него дружок, Митраков Карпуха, ворюга из ворюг. Пройдоха кривой. Ему еще мальчишкой кнутом глаз выхлестнули.

Звоню в Пронск. Пока милиция раскачалась, пока собралась, приехала, конечно, бандита не нашла. Заворачивают они ко мне, тары-бары. Кто про Михалева сказал? Как сказал? А потом предлагают: сдай, Никишкин, пистолет! Отвечаю: ищите, забирайте, коли обнаружите!

— Ты бы, Егор, право, сдал бы его, — сказала Шура. — Наживешь греха!

Егорушка так и вскинулся на жену:

— Я маузер в награду из рук дорогого товарища Фабрициуса получил за храбрость!..

— Господи! Да хватит вам, будто поговорить больше не про что! — сердится бабушка. — Лучше ешьте, пейте… Феклуша, угощайся! Влас Никифорович, ешь! Марьюшка, ты блинка-то возьми, куренку вон ногу отломи, колбаски!

Марья, несмотря на жару, сидит в шерстяном платке, накинутом на плечи, Влас парится в суконном пиджаке, который вздыбился у него на груди горбом, а рукава до того узки, что диво, как он пролез в них своими ручищами. Едят они, как в прорву, а бабушка их все потчует, словно они дорогие гости, а не моя мать.

Я разглядываю ее исподтишка. Она важничает. Жует по-городскому, не раскрывая рта. Хлеб держит щепотью, отставив мизинец. Видно, заносится, что на ней блестящая красная кофта, а на груди в три ряда «жемчужные» бусы, с которых Нюра и тетка Фекла не спускают глаз.

— Ох, погляжу я, очень вы злой, Егор Семенович, — говорит мать. — Неужто возьмете и убьете человека пистолетом?..

— Ну, Дуняшка, ну и глупая ты! — осерчала на нее бабушка. — Дура ты набитая! Я — старуха и то бы рукой не дрогнула на бандита!