Новенький - [7]

Впрочем, неважно – я заставлял себя на этом не зацикливаться. И уж точно это не имело значения для Барри, поскольку мой прелестный юный друг сильно тормозил по части понимания самых обычных вещей и даже не догадывался, что творится у меня в голове.

И этому его свойству я тоже завидовал. Я за такие мозги отдал бы все на свете. Его, похоже, вообще ничего не волновало. Он ни о чем не беспокоился. Просто что-то делал. Ничто не сжигало ему мозг. Все, чего он не понимал, забывалось через несколько секунд. Ни тебе нытья, ни самокопания, ни душевных мук, ни хандры – просто забывалось. Невероятно.

Или, может, так все гои умеют. Так или иначе, Барри, видимо, был немного не в ладах с собственными эмоциями.

Постепенно, проводя все больше времени вместе в автобусе и беседуя по часу в день, мы знакомились все лучше. Обсессию в моих чувствах к нему мне удалось приглушить, и напряжение между нами стало спадать. Наши диалоги уже не напоминали разведку боем, я больше перед ним не трепетал, и вскоре мы стали обычными друзьями.

Я по-прежнему фантазировал. И нервничал: мне казалось, происходит что-то неестественное. По-прежнему сомневался в правильности своих гормонов. Но хотя мой мозг часто отправлялся в свободный полет, переходящий в пике сексуальной паранойи, внешне я общался с Барри абсолютно естественно, и никто бы не заметил во мне ничего странного.

Все остальные держались от Барри в стороне, я же был единственным, кто попробовал с ним познакомиться, – и поразился его отклику. Я не мог понять, зачем такому потрясающе красивому человеку, как он, интересоваться таким уродливым додиком, как я, но вот надо же. На его месте я бы каждую ночь спал с новой женщиной, хреном прокладывая себе путь по лондонским постелям. Я никак не мог понять, почему он этого не делает, а шанса спросить ни разу не представилось, потому что о сексе мы никогда не говорили. Или о мастурбации – о ней тоже никогда. Что странно, если учесть, что до этого почти все мое общение в школе сводилось к развернутым, обширным и частым дискуссиям о мастурбации.

Может, я боялся об этом заговорить. Может, чувствовал, что секс и Барри – несовместимые, крайне огнеопасные темы. Или, может, он сам не хотел об этом говорить. Видимо, чтобы не хвастаться. Надо полагать, он знал, что моей половой жизни просто не существует, и не заговаривал об этом, не желая меня задеть. Очень странно.

Как мы находили другие темы для бесед, понятия не имею.

Глава седьмая

Ближе к концу семестра в шестом классе проводилось первое родительское собрание. Мне такие собрания всегда казались кульминацией учебного года. Мне они страшно нравились.Начиная с четвертого класса мы должны были являться вместе с родителями, что превращало вечер в фестиваль всеобщей неловкости. Феерия мучительных эпизодов – догола раздетой социальной и интеллектуальной паранойи. Фантастика!

Кроме того, на этих собраниях только и можно было выяснить, кто подходит своим матерям. Мамочка Джереми Дорлина не уставала изумлять, да и мамочка Роберта Кенигсберга, еще одного придурка, оказалась приятным сюрпризом, – мать, про которую поговаривали, что у нее лучшая корма после сорока во всем Эджвере. У всех христиан, разумеется, мамочки были уродины, за исключением Питера Пиллоу, сына приходского священника, в чьей матери чувствовался тонкий шарм застенчивой, но поддающейся траху монашки.

Ричард Коун весь семестр ходил в коричневых вельветовых штанах, голубой клетчатой рубашке с воротником семидесятых годов, спрятанным под высокое горло темно-синего свитера, и сером твидовом пиджаке. Как выяснилось, стоило посмотреть и на его отца: тот тоже явился в коричневых вельветовых штанах, голубой клетчатой рубашке с воротником семидесятых годов, спрятанным под высокое горло темно-синего свитера, и сером твидовом пиджаке.

Большинство азиатских мамаш пришли в лучших своих сари и изящно скользили по безликим коридорам – они смотрелись абсолютно неуместно, хотя порой относительно сексуально, а в кильватере у них тащились странноватые дочки им под стать. Все еврейские мамочки Эджвера (не считая миссис Конигсберг) выглядели испуганными и одинаковыми: высокие каблуки, линялые джинсы, меховые жакеты и завитые рыжие волосы до плеч. С таким слоем макияжа, что им приходилось весь вечер дуться, чтоб он не начал отваливаться кусками. Стэнморские еврейские мамочки сошли бы за унылый, но чрезмерно разодетый оркестр, и лишь Хэмпстед и Голдерс-Грин одевались хоть с каким-то вкусом.

Евреи, гнездившиеся вдоль Столичной линии метро, включая и мою семью, довольствовались смиренной безликостью.

Христианский материнский блок по большей части располагался во второй зоне лондонского метро, и еще странная кучка – в районе третьей зоны. Четвертая и дальше – совсем никудышные.

Отцы делились на две группы: смуглые и белые. В остальном они были абсолютно неразличимы, и распознать их можно было лишь по автомобилям. Сексапильность автомобиля также соответствовала зонам лондонского метро: Хэмпстед похвалялся эксцентричным «поршем», Уотфорд и Барнет рассеялись по стоянке, и им, по большей части, похвастаться было нечем, кроме «кортин» или «рено-12». Эта группа – «мы приносим такие жертвы ради образования нашего сына» – неизменно давала повод похихикать: всегда нервные, чуть ли не измученные, торопятся с одного собеседования на другое, неистово обсуждая поведение своих чад. Эджвер снова становился источником ужасающих статистических аномалий: семьи из кожи вон лезли, чтобы явиться в нескольких спортивных автомобилях, и с ревом врывались на стоянку кортежем вульгарности залупастого красного цвета.