Новеллы и повести. Том 2 - [24]

Наконец Тана и Жела вышли на берег, туда, где женщины обычно стирали, сняли резиновые тапочки и полезли в воду искать глубокое место. Но к концу лета река обмелела, по обеим сторонам ее русла торчали сухие камни, и нелегко было найти заводь, в которую можно было бы погрузить по самые рога раздувшуюся, как шар, буйволицу.

Как они ни бились, шар плавал поверху, половина его высовывалась из воды, шкура быстро высыхала, и им приходилось плескать на нее воду пригоршнями.

— Неужели не спасем, тетя Жела? — спросила Тана. — Что ж делать-то, скажи?

— Ничего, еще не поздно, — ответила Жела, стараясь говорить спокойно. — Ветеринар обещался прийти… Бог даст успеет…

Она говорила неправду, в ветлечебнице ей ответил неизвестно кто, вероятно сторож, с трудом уразумевший, что речь идет о буйволице из Юглы. Ветеринара, сказал он, сейчас нет, но когда вернется, то пойдет к ним в село.

Когда это будет, неизвестно. А ясно было, что животному не делалось лучше, брюхо не опадало, дышать ему становилось все трудней, видно, газы сильно давили на диафрагму и в любой момент могли остановить сердце.

Жела вылезла из воды и надела тапочки.

— Ничего не выходит, Тана, — сказала она. — Пойду Парикмахершу позову. Вдруг ветеринар задержится…

*

Дом Минки Парикмахерши был в старой части села, где когда-то находился центр Юглы. Здесь еще сохранилась прямоугольная площадь, некогда посыпанная галькой, а теперь заросшая спорышем, дурманом да желтыми колючками; небольшая лужа возле обвалившегося колодца высохла, и дно ее потрескалось от летнего зноя.

Своей судьбой площадь походила на эту лужу. С той разницей, что осенью, когда начинались дожди, лужа снова заполнялась водой и снова появлялись ее обитатели — утки и гуси, а площади уже никогда не вернуть свою былую славу и царившее на ней оживление. Жизнь села переместилась в другой конец, ближе к шоссе и железной дороге, а здесь остались ветхие домишки, крытые плитняком, полуобвалившиеся каменные ограды, старая сельская школа, пережившая на своем веку столько падений и превращений, попеременно служившая то школой, то сельской управой, то полицейским участком…

Позади лужи, как раз против двери бывшей сельской управы стоял дом Парикмахерши. Это была низкая, крытая турецкой черепицей постройка с одним-единственным приступком у входа. Под крышей на выцветшей охре проступала надпись:

«Парикмахерский салон «Идеал». Ганчо Пе. Стойковъ. 1936».

Судя по всему, открыв свой салон в тысяча девятьсот тридцать шестом году, Ганчо Парикмахер действительно осуществил свой идеал. Помещеньице, названное столь громким именем, было тесновато, но зато на улице у двери стояла скамейка для клиентов. Были здесь и эмалированный таз с выщербленными краями, и махровое полотенце с надписью: «Боже, храни Болгарию!», и деревянные ставни, которые Ганчо открывал по утрам, когда всходило солнце.

Крестьяне еще помнили его: высокий, тощий человек, чуть сутулый оттого, что ему вечно приходилось склоняться над клиентами; он старательно занимался своим делом, но не проработал и десяти лет — схватил гнойный плеврит, от которого ему не суждено было оправиться. После него остались две бритвы марки «Золинген», девочка, ходившая в шестой класс, и жена Минка тридцати семи лет от роду.

Похоронив мужа, Минка года два была парикмахером в Югле, потому что среди прочих дел кое-что переняла и из ремесла мужа. Она была ловка, водила бритву уверенными, точными движениями; в ее характере было что-то мужское, что еще больше усилилось после того, как она овдовела. Все шло как будто бы хорошо до тех пор, пока Минка не начала замечать, что клиентов поубавилось. Несмотря на ее усердие, их становилось день ото дня все меньше. Сначала она думала, что мужчины испытывают неловкость оттого, что ее руки касаются их лиц; потом решила, что, наверно, жены не позволяют им ходить в парикмахерскую (ей случалось слышать кое-какие намеки), но в конце концов поняла, что клиенты не приходят потому, что их вообще уже нет в Югле.

Клиентов не было, а налог был высокий, и ей пришлось закрыть ставни парикмахерского салона «Идеал». На этот раз, кроме двух бритв и эмалированного таза, ей в наследство осталось и прозвище Парикмахерша.

Однако она была женщина стойкая, и беды, обрушившиеся на ее голову, не могли ее сломить. Закрыв парикмахерскую, она поступила работать на птицеферму — кооператив тогда только создавался, птичник еще не был построен, и птицу содержали за селом в старом коровнике. Здесь, в теснотище, среди куриных вшей и запаха сероводорода, Минка научилась выращивать цыплят, кормить тысячи птиц и лечить их от болезней. Особенно удавалось ей лечение. Достаточно было ей встать среди двора и приглядеться несколько минут к курам, как она тотчас замечала, что у одной потемнел гребень или взъерошились перья, что другая качается, стоя на одной ноге, а на глаза ее сползает бледная пленка век. Тогда Минка брала обыкновенную иглу, которой сшивала мешки или нанизывала перец, накаляла кончик ее на горящей свечке и колола птицу под крыльями. Оттуда текла густая, темная кровь. Кроме того, она знала много других средств от болезней, варила травы, подмешивала в корм серный порошок, аспирин или пенициллин, а иногда брала бритву и делала прямо-таки хирургические операции. Однажды у одной из индюшек, которых она разводила у себя дома, засорился пищевод. Зоб у индюшки раздулся, и птица почти подыхала, но Минка выщипала перья у нее на шее, полила это место ракией и уверенными движениями сделала разрез, который потом зашила простой ниткой. Она не видела ничего особенного в этой операции, но в селе долго восхищались ее сноровкой, а из окружной газеты прислали молодого журналиста, который заставил ее битый час рассказывать, как она все это проделала. Через неделю в газете напечатали ее фотографию и очерк, где случай описывался красочно и точно, и только индюшка была названа кооперативной, что очень насмешило женщин. В кооперативе индеек не разводили, и, посмеявшись, женщины решили про себя, что газетам верить нельзя. Корреспондента они все же простили, потому что подумали, что, не напиши он так, его, может, и не напечатали бы…