Новеллы и повести. Том 2 - [22]

Гана пожелала им покойной ночи и ушла.

*

Окно было открыто, и они слышали, как затихали ее шаги во дворе. Слышали, как она о чем-то разговаривала со свекровью, как подошла к воротам и щелкнула ключом, как потом принялась на крыльце мыть ноги сонно хныкающему сыну.

— Проворная баба! — сказал бай Георгий. — Одна со всем хозяйством управляется.

— У-гу! — пробормотал Коста, делая вид, что засыпает.

— А как ты думаешь, эта крашеная, не устроит она нам какой пакости?.. Раз у нее муж в…

— Хватит тебе, спи! — сказал Коста. — Не забивай себе голову ерундой…

Старик замолчал, в голове у него прояснилось, и вскоре сосед услыхал его храп. Чтобы увериться, что он спит, Коста привалился к нему спиной, храп стал прерывистей, потом снова перешел в равномерный. И так будет продолжаться до утра.

Теперь Коста мог встать и спокойно надеть свои брюки из плащевой ткани. Чтобы не потревожить старуху, спавшую по соседству, он решил не открывать двери, отодвинул занавеску и перемахнул через окно. Наружная лестница вела в комнату Ганеты. Он зашагал вверх, стараясь ступать как можно тише. Ее окно тоже было открыто. Он заглянул, но внутри было темно, и ему пришлось позвать ее. Послышался звон матрацной пружины, и бледное пятно ночной рубашки обрисовалось в рамке окна.

— Напарник мой заснул, — сказал Коста.

— Ну и что?

— Ладно уж, не притворяйся!

— Чего тебе?

— Пошли, покатаю на «Москвиче»… Я тебя внизу подожду.

— Жди-дожидайся!

Он покрутил головой, прикидываясь рассерженным, и пошел к машине, не закрыв за собой ворот. Сел в машину и стал ждать, уверенный в том, что она придет. Но прошло несколько долгих минут, а ее все не было. «А что, если она и вправду меня разыгрывает? — подумал он. — От этих деревенских всего ждать можно». Он уже было собрался идти спать, как заметил ее силуэт в воротах.

Его подмывало обругать ее, но он сдержался, подождал, пока она сядет рядом с ним, осторожно захлопнул дверцу и повернул ключ зажигания. Разбуженный мотор загудел, и машина тронулась с незажженными фарами.

Вскоре они уже были за селом, фары вспыхнули, хотя все было отчетливо видно в ночи, освещенной тонким серпом зеленоватой луны.

Одной рукой он держался за руль, другой прижимал к себе теплое тело женщины. Ему было приятно, хотя и смешил привычный для него вопрос: «А куда мы едем?» Не все ли равно куда? Достаточно того, что он появился у ее окна, тихонько окликнул, и вот они уже едут. Может, своим вопросом она пыталась заглушить то, что еще сопротивлялось в ней?

«Только бы без сцен!» — подумал Коста, а вслух сказал:

— Ты прямо как маленькая!

— Зато ты большой! — ответила Ганета. — Не воображай, что…

«Начинается», — сказал он себе. Сейчас пойдут слезы, появится мокрый блеск на щеках… И… придется что-то говорить, чтобы осушить этот блеск, а разговоры были ему ни к чему, он предпочитал предоставить слово рукам…

Справа от дороги раскинулся луг с темными стогами свежескошенного сена, и машина словно сама свернула туда. Накренившись, переехала через неглубокий кювет, один из стогов качнулся и пододвинулся к ней. Позади него мотор заглох…

*

Было за полночь, когда Ганета вернулась домой и юркнула в постель к теплому тельцу ребенка. Ей было веселей, чем в тот раз, когда она вернулась из комнаты для приезжих. На миг у нее мелькнуло в голове, что эта веселость не к добру, что легкость, с которой она уступает мужчинам, к хорошему не приведет, но она поспешила отогнать эти мысли. «Богомила нет, мне хочется жить, молодость проходит, будь что будет!» И старалась заснуть, но не могла.

К чему скрывать? Человек, спавший сейчас в комнате на первом этаже, был ей приятен. Он понравился ей еще тогда, когда шел к ним по свекольному полю. Было что-то неотразимое в его плечах, волосах, в его словах, которые лились так плавно. И во взглядах, которые он кидал на нее весь день.

Вспомнился его голос, когда он звал ее у окна, не голос, а скорее шепот. Вспомнилось, как она вышла из ворот, как села рядом с ним и ощутила прикосновение его крепкой руки. А потом был темный стог, еле уловимый запах бензина и сена, распахнутые дверцы машины и глубокая тишина ночи, наступившая вдруг. И спокойный разговор — сначала о машине.

— Откуда у тебя столько денег?

— Не так уж и много. Жить надо уметь.

— На вермишели заработал?

— Нет. Вермишелью мы недавно занялись. До этого у нас другая машина была, сахарную вату делали.

— Какую сахарную вату?

— А ту самую, какую на ярмарках продают, людей морочат… Как про нее говорят: «Куснешь — хороша, глотнешь — ни шиша».

Она еще посмеялась: «Куснешь — хороша, глотнешь — ни шиша».

А он сказал, что эта машина, можно сказать, прямо деньги печатала. Но ее у них конфисковали.

— Почему?

— Власть нас не любит… Мы ее слабые места знаем. Чуть чего нету в продаже, мы тут как тут… В этом-то и весь фокус.

— И вермишель делать не разрешают?

— И ее. Но пока хватятся, нас и след простыл…

Потом пришло время возвращаться. Подъехали к селу. На другом его конце светились огни фермы — неподвижные поезда, остановившиеся среди равнины. Фары были погашены, и машина бесшумно проехала по своим прежним колеям.

Когда они прощались у лестницы, Ганета еще раз ощутила вкус его губ, который растаял так же быстро, как та вата на ярмарках.