Новеллы и повести - [29]

Неожиданно он сильно споткнулся и пришел в себя. С минуту он беспомощно озирался вокруг, стараясь сориентироваться. По одной стороне улицы в бесконечность уходила вереница зданий, а по другой тянулась мрачная, глухая стена.

Когда он понял, где находится, он содрогнулся, словно ему удалось достичь самых сокровенных глубин познания, вместилища таинственных сил, которые управляют судьбой человека.

«Кто меня привел сюда? Каким образом я оказался здесь? Именно здесь?»

Он почувствовал на себе неподвижный, леденящий взгляд, каким смотрит неизбежность.

«Я не противлюсь тебе, я тебя приветствую — веди. Мой час пробил, я иду». И улыбка успокоения заиграла на его лице. Он видел мрачные коридоры и свою камеру, слышал скрежет замка, видел перед собой долгие годы, которые он проведет здесь, отрезанный от жизни.

На него снизошла тихая, благодарная радость: «Наконец я отдохну…»

Перед глазами встали те, кого уже поглотило и держит это здание, кто сейчас спит там за решеткой, вот за этой самой стеной. Он вспомнил знакомые лица и родные души, он шептал дорогие имена — их было много.

«Я увижу вас всех, всех встречу…» Он чувствовал, как душой уже переносится за эту стену и отрешается от неотложных дел, от свободных людей, от забот и хлопот, — он отдыхал.

На улице гасли фонари. В серых сумерках осеннего рассвета вырастал из-за стены массивный силуэт мрачного здания и чернел сотнями зарешеченных окон. Таньский посмотрел на них с тоской как на окна собственного дома — и двинулся дальше, прочь от Павяка.

Перевод Е. Габиса.

Пан и батрак

Пан Злотовский, разъяренный, красный как рак, метался от двери к стене по узенькому проходу между нарами. Никому не отвечал, ни на кого не смотрел и только яростно звенел кандалами. Временами на глаза его навертывались слезы. А иногда казалось, что вот-вот он бросится на кого-нибудь с кулаками. Надвигался крупный скандал.

Из двенадцати постоянных обитателей камеры № 7 спокойствие сохранял только ксендз Бойдол, умирающий от чахотки и давно уже не поднимающийся с постели; он лежал в своем углу и время от времени, с трудом поднимая голову, обводил камеру страдальческими глазами, силясь понять, что происходит. Остальные кричали в полный голос, спорили или приставали к Злотовскому — выспрашивали подробности, давали добрые советы либо упрекали. Вполне справедливо упрекали — ведь своей запальчивостью он втягивает их в малоприятные передряги.

Особенно злобствовал старик Миштал, пекарь, недавно за что-то отсидевший две недели в темном карцере.

— Черт побери! Месяца спокойно не прошло, человек едва успел в себя прийти, а тут снова — извольте радоваться. Ясновельможному пану помещику не понравилось! Знай наших! Все заложи, а себя покажи! Вот оно, шляхетское товарищество!

— Пан Валерий! Ложись в постель и стони как можно громче. Притворись больным, доктор не выдаст. Сейчас тебе ничего не сделают, а потом все уладится. Дадим знать Мухину, он придет, даст взятку жене помощника, и дело с концом.

— Ого! За оскорбление самого начальника?.. Вы что полагаете? Здесь ведь тюрьма, каторга! Вот послушайте: параграф пятый, о лицах, лишенных всех прав, состояния и сосланных на бессрочные каторжные работы… Я как юрист…

— Я, правда, не юрист, но знаю, что на взятке Россия держится. Даст на этот раз побольше, хоть бы и сто рублей. Пану Валерию денег, слава богу, хватает.

— Денег-то у него хватает, а вот пятой клепки в голове нет. Ты что, Валерий, с ума сошел, что ли? Так облаять, да еще кого? Самого начальника!

— Нет, тут никакие деньги не помогут! Пойдешь, пан Валерий, под розги, — категорически заявил староста камеры, старший лесничий пан Влочевский, знаток тюремных порядков и непререкаемый авторитет при всяких осложнениях с тюремным начальством.

— Господи! Уж вы, барин, сдержались бы, уж стерпели бы на этот раз!

Этого пан Злотовский вынести никак не мог. Он обернулся резко и рявкнул трубным басом:

— Молчать, хам, когда тебя не спрашивают! Не смей разевать пасть, а не то я тебе все зубы пересчитаю!

Франек Васяк, бывший батрак из Злотой Воли, остолбенел и с перепугу открыл рот. И сразу стало ему не по себе. Он съежился, поник весь и принялся зачем-то одергивать свой арестантский халат.

— Я, барин, ничего. Я молчу. Я ж хотел как лучше.

— Пан Валерий, ну зачем вы так? Тут бы надо посоветоваться.

— Коллега Злотовский афиширует свой демократизм. Это куда убедительней всех его аргументов, — саркастически процедил адвокат-стажер Счисло, бывший ранее мелкой сошкой в повятовой кассе, но зато занимавший очень высокий пост в Национальном правительстве[13], за что и получил двадцать лет. Здесь, в камере № 7 на Нерчинских рудниках, он непрерывно затевал политические споры, оставаясь при твердом убеждении, что необходим государственный переворот.

Когда пан Злотовский снова появился на пороге камеры, все в ужасе умолкли. Сперва никто даже не пошевельнулся, чтобы поддержать его и помочь добраться до нар, хотя он едва стоял на ногах. Пан Злотовский тяжело привалился к двери, так что замки и засовы глухо охнули. Он стоял и смотрел на всех страшными глазами. Недоумение и отчаяние застыли в его безумном взгляде; частые судороги искажали бледное, точно обескровленное лицо, губы тряслись, словно от сдерживаемых рыданий, зубы стучали, как в приступе лихорадки. Из-под наброшенного арестантского халата на грязный пол размеренно и часто капала кровь.