Новеллы и повести - [27]

Он мстил, воздавая за все. За холод и голод, за нужду и скитания, за собачьи бессонные ночи и вечную необходимость оглядываться, за неизбежную осторожность свою, которая превратила его человеческий разум в нюх загнанного зверя.

И опять…

Полыхнуло над уснувшим городом-чудовищем ужасное зарево молнии, и в нем под самое небо выросла и стояла в сиянии та самая фигура человека-исполина.

Сил его хватит, чтобы противостоять извечным несправедливостям мира, а в руках его уничтожающая мощь, способная стереть с лица земли старый мир.

Огромные черные кулаки поднимаются над морем крыш, над башнями святынь, над фабричными трубами. Они грозно сжаты, они почти касаются небес, пока наконец с бешеной исполинской мощью не обрушиваются, как гром.

Тогда исчезает все, а из мрачного пространства доносится эхо опустошения и уничтожения — громовые слова приговора. В черной, смертоносной тьме потонули огни земли, только на фоне вечного света звезд мечется черная туча, как мрачное черное знамя, символ мести и погибели.

«Очнись! Не спи!»

Таньский вскочил с лавки, услышав стук подков по мостовой.

Патруль..

Душа бунтовалась в нем и клокотала. Но он шел быстро и все прибавлял шагу.

«Можно кипеть разными чувствами, можно грезить, но уходить от охранки надо всегда, всегда, всегда…»

Разлилось половодье горечи, расцвели колючие травы, тернии выползли на тропинку, и стлались ему под ноги, и кололи, кололи, и терзали на каждом шагу.

Он шел, торопился.

Он разговаривал сам с собой и объяснял себе просто и убедительно, что иначе и быть не может. Все доводы были испытаны, проверены и все ясны как белый день.

И только сумасшедший мог не согласиться с этим, или поэт, который грозит разрушить весь мир, накрывшись с головой одеялом, или человек невыспавшийся и больной.

Он шел, он торопился, издеваясь над всяческими проблемами и «нюансами». Но черные мысли не отставали. То и дело они набрасывались на него, пользуясь любым подходящим моментом, самым ничтожным колебанием, минутой задумчивости. Черные, как сажа, эти мысли гасили огонь души, не щадя даже искорки.

Цоканье копыт затихало и отдалялось.

Поедет патруль по Корольковой, по Дворской дороге, проездами и переулками, чистилищем Воли. Покачиваются на горбоносых, гривастых клячах казаки и дремлют. Пока не очнутся и не пристанут от скуки к первому попавшемуся бездомному бродяге и не начнут над ним издеваться.

В ночной тишине Таньский отчетливо слышал мольбы, и крепкие русские ругательства, и глухой перестук нагаек. Где-то над беззащитным бедняком творилось надругательство. Но Таньскому казалось, что все это происходит здесь, у него на глазах, и он чувствует каждый удар и стискивает зубы в неудержимой ярости. Еще момент — и он бросится на негодяев, будет протестовать, кричать, действовать. Подлец тот, кто смотрит на подобное равнодушными глазами, во сто крат подлец, кто скользнет мимо, оберегая собственную безопасность.

Однако же он видел подобное не раз, видел вещи похуже — и всегда уходил.

«Что может человек-тень, назначение которого проводить жизнь в подполье, которому даже существовать-то запрещено?»

Он торопливо шагал, сам не зная куда, не замечая улиц. В хаосе мыслей, как в водовороте клубящихся мутных вод, всплывали и сразу же тонули труднейшие, запутанные вопросы.

«Не заблуждаемся ли мы?»

Вот катится жизнь, страшная и жестокая, как та ощетинившаяся косами колесница древних деспотов. Рассекает она человеческую толпу и топчет без страха и колебания, без тени милосердия.

И вот раздаются крики: «Осторожно! Берегитесь!» Издалека слышен призыв. Дескать, сдержите слезы и юношеский порыв к немедленному действию. Давайте негодовать холодно, трезво. Подкрадываться потихоньку. Давайте подкапываться под сегодняшний порядок мира, закладывать под него мины. Измерим и рассчитаем все с планом в руках. И будем уважать цифру, и будем считать, считать!..

Будем возмущаться разумно — глупец тот, кто подставит руку под косу. Нельзя!

Годы идут, а отвратительный мир не меняется и все больше погрязает в своих преступлениях. Успеем ли мы? А когда придет наконец наш день, какими мы будем? Что сохранится в нашей душе? Перехитрив врага, не обманем ли мы и свою человеческую душу? Время бежит.

Конспирация — конспирация!

Все надо в себе подавить: любовь, ненависть, неистребимый гнев. Улыбайся, когда слышишь богохульство, проходи быстро мимо преступников, которые, чванясь, в ясный день расхаживают по улицам.

На цепи держи душу, укрощай ее, как бешеного пса, учи ее кривляться, как обезьяну!

Скажи себе: ты совершенство. И кто же оспорит это? Кто посмеет препираться с очевидностью? Кто в наше время лезет на рожон? Не настал еще час поджигать фитили!

Очевидность, очевидность… Но душа человеческая корчится, бьется, стонет. Ибо не может человек без муки и стыда стать кротом. Ибо его охватывает отвращение к самому себе, когда он взглянет в зеркало и увидит свои бегающие, испуганные глаза и бескровное лицо.

Голос наш тих, натренирован в шепоте, движения увертливы, змеины. А хочется крик из груди исторгнуть, голос поднять во всю мощь. А занемевшим рукам жест нужен широкий и свобода — и оружия ищет рука! Мы задыхаемся! Нам тесно! Воздуха! Света!