Новеллы и повести - [26]

И Таньский старался осмыслить все по-своему, по-каменщицки.

«Интеллигентская дребедень… Им скучен социализм, потому что, видите ли, он слишком прост и чересчур ясен. Настолько ясен, что обходится вовсе без философствования и не требует ничего особенного, только труда. Много их шатается по свету, таких неудовлетворенных товарищей; не хватит времени, чтобы каждого из них переспорить. Фабрика?

«Слепое зло падет бессильно, добро не может умереть! Это же ведь ясно каждому, — иронизировал Таньский, глядя в огорченные глаза Хиршля. — И чего ты убиваешься, чудак?»

«Смотри, смотри», — стонал Хиршль, отчаянным жестом указывая в пространство. Таньский вздрогнул: снова бесконечно длинные шеренги, вытянутые в математически точные линии, ужасные батальоны людей-машин.

Совсем прояснилось, когда Таньский очнулся наконец от тяжелого, мучительного сна.

Он с трудом распутывал обессиленные, оцепеневшие мысли. Сон не подкрепил его, даже как будто еще больше придавил к земле. Он чувствовал стопудовую тяжесть ног, а в одеревеневших висках тяжело и гулко бился пульс, обволакивая мозг густыми, одуряющими клубами, в которых погибала любая мысль. Где-то поблескивали обрывки сознания уже пробудившегося человека, но и они внезапно гасли, раздавленные бредом.

Тяжелые кошмары продолжались, то и дело набрасывая на него черное полотнище беспамятства. Тогда он проваливался на несколько мгновений в сон и сразу же просыпался, всякий раз тщетно стараясь собрать ускользающие мысли.

Теперь к нему привязались назойливые видения, явившиеся неизвестно откуда. Они появлялись и исчезали почти одновременно, открывая перед ним диковинные, таинственные фигуры, швыряли прямо в глаза целые сонмы забытых образов: плоское безбрежное пространство сибирской степи, широкая, широкая северная река, невыразимая таинственность тайги, длинный тракт, дорога бедствий — долгие месяцы медлительного путешествия. И клубы пыли, и не молкнущий ни на минуту кандальный звон, и арестантские сермяги, и бритые головы. Невыносимое одиночество, и всепожирающая тоска, и заброшенность, и голод, и долгие темные зимы, и жестокий сибирский мороз, бесконечные дискуссии, и горы перечитанных книг, и ожесточенные споры, и дружеское примирение.

Таньский отчаянно вырывался из пут галлюцинаций. Он постепенно избавлялся от видений, то и дело пробуждаясь, и начал действительно просыпаться. Долго, долго он смотрел перед собой уже широко открытыми осоловевшими глазами и видел красные стены фабрики и большие окна. Он старался уразуметь, что бы все это значило. Наконец наступил момент, когда он смог размышлять вполне здраво.

Предательскую слабость чувствовал он во всем теле, в каждом суставе. То и дело его пронизывал ледяной озноб, как ни кутался он в промокшее пальто. О ночи, которую он должен был скоротать вот так, он думал с внутренним стоном, у него не было даже сил выругаться. Он страдал. Его разум еле тлел, угасая. Измученное сверх всяких человеческих сил тело требовало отдыха. Оно останавливалось как машина, когда потухает топка под котлом. Таньский молил приюта и тепла, как милостыни. Он готов был плакать; как ребенок готов был плакать. Все имеет свои границы.

«Я болен, болен…»

Он не стискивал зубы, он жаловался.

В таком состоянии человек лежит у себя дома, лежит в постели, и ему можно поохать, и у каждого есть близкие, которые подадут ему воды, пожалеют больного.

Однако на войне как на войне. Известно, что революция не забава. Только, наверно, всему есть свой предел. Солдат падает от пули на поле боя и обливается собственной кровью, никто не пинает его ногой и не гонит в атаку.

Людей мало, не хватает людей! Один должен работать за сотню. Он должен управляться за тех, кто сладко спит сейчас, и за тех, кто просто ленив; за тех, кто слишком бережет себя, и за тех, кто говорит — «утопия». И за тех, кто окружил себя частоколом таких удобных оговорок: индивидуализм, высшие цели, этика, «нельзя торговать душой», «личная свобода превыше всего…»

И так далее.

Одни в семейных курятниках, в теплой духоте домашних дел, другие в повседневной заботе о том, чтобы выбиться в люди, третьи в кропотливом труде над умножением богатства несчастной нации. Это те, кто утром, направляясь в свой магазин, радуется, что постовые на своих местах… Иные говорят: «Только согласие созидает — дискордия рэс магнэ дилябунтур», — и плотнее закутываются в одеяла, и снится им Польша от моря и до моря. На Вавеле они растроганно плачут и при этом оглядываются, не видит ли их царский филер. А вернувшись домой, они говорят: «Теперь можно умереть». И живут преспокойно дальше, как преспокойно жили и до сих пор.

Цвет общества и гордость нации — тоскующие, печальные души, не снисходящие до повседневных забот, — эти в отчаянии высовываются в окна своих башен из слоновой кости, в окна парижских кабаков и провозглашают: «Выше, выше!»

Город, населенный кротами, храпящими в своих норках…

И зарычала, захрипела в нем холодная ненависть, радуясь своей обильной пище. Ядовитая мысль скользила по зарослям запущенной, как дикая пустошь, жизни, извивалась змеей, ничего не пропуская, и жалила все отравленным жалом.