Новеллы - [15]

- А, пустое! Чего там такого получать, - посмеялся портной. - Она уже стара довольно и к тому же хромонога.

- Хромонога? - воскликнул Тоомас. - Да нет, я не заметил.

- Заметишь еще, как поживешь, - отечески произнес Кантерпасс, - и не то еще заметишь... Что не один мужик ходит к Иволе переспать, когда тебя дома нет!

Тоомас резко вскочил, кровь бросилась ему в голову, глаза засверкали гневом. Он саданул кулаком по столу так, что утюг грохнулся на пол.

- Портной! - прошипел он. - Портной! - рявкнул Тоомас и схватил Кантерпасса за горло. - Не говори мне таких пакостей, упаси господи твою бедную душу! Да я тебя как клопа поганого ногтем раздавлю, ты, мразь, глумливая церковная крыса — портняга разэдакий!

Он влепил портному несколько затрещин, в ярости перевернул стол, раскидал шитье и опрометью выскочил из лачуги.

- Дрянь эдакая, - бушевал он. - Такое об Иволе плести!

Он долго не мог успокоиться, не пошел даже домой, лежал в подлеске, слушал, как гуляет свадьба, шум которой доносился сюда с хутора, и думал. Что-то неотступно грызло его, что-то душило, как будто кто-то холодными пальцами стискивал ему горло. Не один мужик ходит переспать к Иволе! - повторил он про себя, - и на него снова накатила ярость. Как ужаленный, он вскочил и вновь заметался по краю поля. Господи, если это правда, то как же тогда, как же тогда?.. Небось что-то этому проклятущему портному известно, он ведь многие годы здесь живет и поди многое видел. Окно его лачуги ведь смотрит как раз на хутор, сверкает зорким орлиным глазом во тьме. Все оттуда видно, как на ладони, и кто уходит, и кто приходит. Один он, Тоомас, слеп и глух — ничего не видит и не слышит.

Господи, если это правда, как же тога, как же тогда... Он ходил по обложке поля и не мог отделаться от этой навязчивой мысли. Красное солнце спускалось за синие леса, в воздухе кружила стая птиц. С хутора не смолкая несся топот пляшущих ноги заливистый голос гармошки. Тоомасу хотелось убежать, укрыться от всего этого шума. Так он ему сейчас был противен. Он вдруг неожиданно ощутил себя одиноким и чужим. Чужим, которому нечего здесь больше делать.

- Ивола, - шептал он, и реденькая, клочком, борода его дрожала.

Нет, это не могло быть правдой, это не смеет быть правдой! Портной просто из зависти сказал гадость. Плешивого взяла обида, что не он стал здесь хозяином и что даже на свадьбу его, шута старого, не пригласили. Ну, кончено, так оно и есть, так оно и есть! А он, Тоомас, принимает его слова за чистую монету и страдает, думает.

Мысль эта показалась Тоомасу настолько убедительной, что он даже улыбнулся. И в самом деле, что такого произошло? Все это просто злоба и зависть. Успокоившись таким образом, Тоомас под вечер пошел домой.

Гости танцевали, пели и пили, но он не присоединился к ним. Он поискал Иволу и, увидев жену, радостно окликнул ее:

- Слышь, Ивола, подойди-ка сюда на чуток!

Жена улыбнулась ему и подошла.

- Боже небесный, - ахнул Тоомас, - и впрямь хромая! Это ж надо же — и впрямь хромая! И как я этого раньше не разглядел?

Он громко рассмеялся, похлопал жену по плечу, - он был несказанно рад. Даже хромота жены показалась ему настолько трогательной, что ему захотелось подхватить жену на руки и носить ее как маленького младенца. Бедняжка, подумал он про себя, она не может нормально ходить, ей и больно, и неудобно, должно быть, да и вообще ни побегать, ни попрыгать в охотку! Ивола стала в его глазах еще более притягательной и близкой, ведь и у нее был тоже какой-никакой изъян, рядом с которым его, Тоомаса, проступки уже не выглядели такими уж страшными.

Дни проходили в упорном труде. Тучнели нивы, зеленели луга, на хуторе поселились достаток и счастье. Даже батраки и поденщицы больше не сбегали от крутого нрава Иволы, ибо все заботы теперь лежали на Тоомасе. Он берег и лелеял свою жену. Ивола была его божеством, на которое он смотрел с детской влюбленностью и благоговением. Никогда не знавший женщин и женской ласки, он почитал Иволу воплощением красоты, доброты и нежности. Он не мог поверить в свое счастье, ласкал, нежил жену, говорил ей всякие милые несуразицы. Что только ни делал, чтобы ей не пришлось жалеть о своем выбор,. Ходил за женой по пятам как пес, всегда готовый исполнить малейший ее каприз. И представлял себе Иволу юной и стеснительной девушкой, которую нужно было оберегать и окружать особо трогательным вниманием и заботой.

Иногда ему вспоминались слова Кантерпасса, и тогда он подолгу не мог остыть. - Экий сплетник, экий врун! - негодовал он, стискивая кулаки. Он крепко-накрепко запретил портному переступать их порог, - и близко чтобы не смел показываться возле подворья.

- Береги ноги, журавель! - кричал он в бьющей через край ярости. - Упаси, господи, наши души, если я увижу тебя здесь!

Он заставил себя даже выбросить из головы прошлое, ходил ревностно в кирку, молился, пекся о бедных, никогда не ссорился с батраками. Он как заново родился — ничто больше не связывало его с былым. Если они и вспоминал порой о днях заключения и прожитых годах, то просто содрогался. Они казались ему каким-то дурным сном, отдельные подробности которого он не в силах был даже помнить. Он ли это был, кто убил старуху, утопил старика, кто жег амбары и крал лошадей? Он ли это был, кто шнырял по лесу, жил в убогих лачугах и сносил насмешки и издевательства людей? Нет, этот субъект был ему чужд и отвратителен. Он ничего не желал знать о том Тоомасе Тараке, о своем удивительном двойнике!