Новеллы - [17]

И вдруг Тоомасу все стало ясно.

Точно огретый обухом, он, застонав, обхватил голову руками. Бросив вожжи, он спрыгнул с телеги.

- Кантерпасс! - орал он. - Кантерпасс!

Портной на миг оглянулся, а затем припустил еще стремительнее. Он бежал не домой, он бежал от Тоомаса, в лес. Где и скрылся, как затравленный зверь, только валежник затрещал под ногами.

Тоомас, пошатнувшись, опустился на камень и застонал. Силы оставили его, в голове было пусто. Он больше ничего не понимал, да и не хотел понимать. Словно среди дня наступила ночь, и он погрузился в тяжелый кошмарный сон.

Лошадь стояла рядом и смотрела на него. И тут он, заметив этот взгляд, наконец вышел из какого-то охватившего его оцепенения. Неудержимая ярость закипела у него в груди — он остервенело набросился на лошадь и стал нещадно ее колотить.

- Сатана! Дьявол! - кричал он в исступлении. - Я тебе покажу, погоди, погоди, я тебе покажу...

Лошадь вскачь неслась впереди, а Тоомас бежал следом за ней и колотил ее с животной злобой. Однако в нескольких шагах от ворот он вдруг остановился. Нет, сюда, на треклятый хутор, он больше не пойдет.

Он круто развернулся и побежал к лесу, лишь теперь сообразив, что должен поймать портного. Он повести его на первом суку, он удушит его, мерзавца, - удушит одним движением руки!

- Кантерпасс! Кантерпасс! - кричал он, рыская по лесу. Прикладывал ухо к земле, но ни малейшего топота не было слышно. Лишь ночные птицы всполошено перелетали с ветки на ветку.

- Кантерпасс!

Тоомас, зарыдав, упал в мох.

Ивола изменила ему, маленькая, любимая Ивола изменила ему! В отлучку его из дому повесилась на шею чужому человеку. И не молодому парню, не богатому хозяину, а этому отпетому подонку, который не стоит даже того, чтобы его бодом колеса переехать! Ах, так потому-то он и усмехался, потому-то и смеялся, что кое-кто из мужиков ходит к Иволе переспать! Ах, так потому не шибко-то и зарился сам на Иволу, что знал ее низость и непостоянство! Во веки веков будь они все на свете прокляты, эти портняжки!

- Ивола! - всхлипывал Тоомас. У него не было больше Иволы. Все было просто наваждением, сном, иллюзией. Иволы не было — была лишь старая хромая шлюха, доступная всем, как грязная лужа у дороги. Иволы не было — было затмение, был плод воображения, эфемерное облачко.

Тоомас схватил бутылку и осушил ее до дна.

- Погодите, - крикнул он, - разбойник Тоомас Тарак еще не умер! Кто сказал, что он сделался безответной рабочей скотиной и домовым-обогатителем, готовым пахать с утра до ночи и знай только копить да приумножать добро? Кто сказал, что в нем иссякли кровожадность и упоение от разбоя? Погодите, он вам еще сунет огонь под стреху, так что весь хутор прахом пойдет. Все спалит: хлеб, скотину, постройки. Одни голые поля останутся, чтобы ветру было где разметать пепел. Портного же он убьет и Иволе тоже на шею петлю наденет — пусть тогда потешится да повеселится в последних смертных объятиях.

- Ивола, - простонал он, - зачем ты мне изменила?

Разве он недостаточно, точно пес, бегал за ней, голубил ее, любил, работал, как зверь? Разве он не берег ее как самое дорогое сокровище, как святыню души? Но что в том во всем проку, все было впустую, - пришел портной, и Ивола повесилась ему на шею!

Есть на свете злодеяния, думал Тоомас, которые приводят в содрогание всех, но о такой гнусности он еще не слышал. Убить душу, втоптать в грязь настолько, чтобы в человеке и тени облика человеческого не осталось. Он чувствовал себя именно таким, втоптанным в грязь, как будто весь мир видел его позор, как будто лес и тот смеялся над ним, смеялись поля и луга, и даже ночные птицы хохотали над ним в ветвях. Поглядите на этого дурака, которого жена обманула с презренным портным! Поглядите на наивного осла, который делит свою любовь и постель с первой попавшейся скотиной! Не воняет ли от него позором, поглядите — не несет ли дерьмом и навозной жижей?

А он-то ликовал, мечтал, радовался счастью! А он воображал, что стремления его чисты! Хотел стать другим человеком, забыть свое грязное прошлое начать новую жизнь! В кирку ходил, молился, складывая руки как малое дитя. И любил свою жену, возносил ее — как святыню, как что-то недосягаемое. Сотворил себе кумира! И тут пришел этот Кантерпасс, этот долговязый, сухой журавель, этот пустомеля, и поверг в прах, растоптал, смешал с грязью все его благие намерения, веру и любовь! Гей, парни, заводи музыку, то-то будет потехи, шуток и смеха! Веселись, народ израилев, девы, возжигайте свои светильники, - идет жених в терновом венце и в мантии шута!

Да, верно, он убивал на большой дороге, нападая кровожадно на беззащитных людей; верно, - он крал у сироток последнее и жег дотла их жалкие пристанища; верно, что пускал по миру ни в чем не повинных людей и многих довел до отчаяния; верно и то, что его отвратительные преступления неописуемы в своей мерзости, - все это верно, все так. И все же, разве можно даже сравнить его грехи с той гнусностью, которую совершила его жена?

Он невинный агнец по сравнению с Иволой. Нож его обрывал страдания бренного тела, Ивола же убила душу. Лицемерно смеясь, как шлюха, она растоптала самые светлые чувства в жизни.