Новелла ГДР. 70-е годы - [45]

«Ему, пожалуй, не принесло счастья, — говорила моя мать, — что он в угоду своему отцу выучился на купца». В этом месте своего повествования она позволяла себе порассуждать на общие темы: об обязанности отцов давать советы, а детей — им следовать, а также об опасностях, которые могут их при этом подстерегать. Она приводила случаи с хорошим и плохим концом. Иоганн Кляйнмюллер из соседней деревни, например, мечтал выучиться на плотника, но отец битьем заставил его уйти в монастырь; Иоганн сбежал оттуда в день похорон отца. Затем он жил в свободном браке с одной женщиной и ничего (правда, у него было шестеро детей) в жизни не добился.

Еще матушка называла крестьянина Лулака, который во что бы то ни стало хотел стать музыкантом. Еще мальчишкой он так играл на гармонике, что у людей ноги сами пускались в пляс. Однако (уговорами, а может, и более сильными средствами, это никому не известно) отец убедил его остаться в деревне. И теперь, как известно всем, он самый примерный хозяин в округе. Здесь моя мать делала паузу. Она, наверно, задумывалась над тем, обрел ли свое настоящее счастье этот прилежный крестьянин, поставивший у себя в парадной комнате пианино и зимними вечерами игравший на нем за закрытой дверью и задернутыми занавесками своими толстыми, заскорузлыми пальцами.

Такие паузы-раздумья всегда встречались в рассказах моей матери. За этим никогда, насколько мне помнится, не следовало логического вывода или морали. Умозрительные рассуждения (что было бы если бы) казались ей столь же неуместными, как и рефлексии, не вытекающие из самого содержания.

И в самом деле, бесполезно гадать, чем предпочел бы заняться в жизни Якуб, купец поневоле, — об этом никто ничего не знал.

Якуб был хрупким, изящным молодым человеком среднего роста. Он часто ходил в оперу, дружил с двумя-тремя художниками, писал иногда по вечерам стихи, которые на следующее утро все до единого сжигал: при свете дня они казались ему глупыми, смешными и невероятно далекими от тех мыслей и чувств, которые он хотел в них выразить. Он ощущал неловкость в своем кругу, и в мире вообще, казавшемся ему таким шумным, хвастливым, а порой и просто разбойничьим — Якуб испытывал перед ним страх. Натурщицы и хористки, которых он иногда встречал у своих друзей, находили его благородным, но скучным молодым господином.

Когда умер отец, Якубу шел двадцать шестой год. Спустя год он женился на девушке, которая была из королевской челяди и родом из той же деревни, что и его мать. Эта еще очень молодая, совсем не деревенского сложения женщина умерла при родах первого ребенка — девочки.

Якуб остался со своей матерью, пока та была жива, и маленькой дочкой по имени Агнес. Когда девочке исполнилось десять лет, он отдал ее в частный пансион, где она только днем училась, а вечером ее забирали домой.

Агнес подрастала и к пятнадцати годам (к этому времени ее отец увеличил старинный подвенечный убор до тридцати одной монеты) стала миловидной девушкой, внешностью да и, пожалуй, характером напоминавшей своего деда Яна — рослой, крепкой, с веселой лукавинкой в глазах. Жизнь казалась ей прекрасной, Агнес была влюблена в одного незнакомца, которого ежедневно встречала по дороге в пансион.

Возможно, по этому человеку она и грустила некоторое время, когда они с отцом уехали из Дрездена, после того как фирма неожиданно объявила себя неплатежеспособной. Два корабля, в которые Якуб вложил свой капитал, затонули: один у южной оконечности Африки, другой — в водах Тихого океана.

При крахе фирмы Якубу удалось спасти кое-что из мебели и несколько тысяч талеров, на которые он приобрел небольшой двор в родной деревне. Он переселился туда без промедления и, как казалось, без особого сожаления об утраченном, стал крестьянином, правда, скорее незадачливым, чем умелым, а его молоденькая дочь была теперь и хозяйкой дома, и служанкой и иногда втихомолку плакала о погибшем состоянии или, возможно, только о незнакомце, которого встречала когда-то по дороге в пансион.

Может быть, как раз о нем думала она, когда вся промерзшая, в своем великолепнейшем наряде с тяжелыми монистами на груди пришла из церкви в трактир, где крестный отец — сын богатого крестьянина — хотел оттаить ее перцовкой.

Ее сломанное бедро, хотя и не совсем удачно, но срослось, и рана на голове за левым ухом зажила, а отросшие волосы прикрывали длинный неровный рубец. Но когда Агнес лежала еще в больнице, ей временами казалось, что левое ухо перестает слышать, а всю левую сторону головы окутывает покалывающее онемение. Ее пугало это странное тихое покалывание в голове, но врач и все вокруг говорили, будь, мол, довольна, что так хорошо обошлось.

Обошлось-то хорошо, да потом вот плохо обернулось. Левое ухо совсем перестало слышать, закатившееся глазное яблоко наполовину прикрылось криво свисающим веком, левый уголок рта опустился, голос стал совсем пискливым, речь — малоразборчивой, будто у нее была каша во рту.

Девушка уже больше никогда не ходила на праздники. Девичий наряд из белых, бледно-розовых и светло-зеленых шелков она подарила, переплетение пестрых бус — тоже. А монисты — свой подвенечный убор, — в которых к тому времени висело пять тяжелых золотых монет, заперла в железный сундучок, стоявший когда-то в торговой конторе ее деда, вместе с первым и единственным любовным письмом, полученным еще в ту пору, когда она ежедневно по дороге в пансион встречала незнакомца. Якуб же хранил в сундучке остатки своих денег.