Новелла ГДР. 70-е годы - [44]

Расположение хозяйки и ее сообразительной младшей дочери, а также терпение Яна и его умение наивно осведомляться об отнюдь не наивных вещах помогли ему в конце концов увидеть способ выйти сухим из воды с такой же отчетливостью, с какой представляет себе молодой журавль путь своего осеннего перелета. В 1861 году слуга купил вагон английской шерсти под кредитоспособное имя своего хозяина. За один только вагон Ян рассчитывал в случае неудачи получить не такое уж большое наказание. Шерсти этой он в глаза не видел и заплатил за нее лишь после того, как договорился с одним суконщиком из Каменца и получил от того деньги за проданный ему товар. Прибыль была значительно больше их совместного с женой годового заработка, правда, и страху он натерпелся немало. Другой, менее умный, чем Ян, человек стал бы плясать от радости, устраивать веселые пирушки с друзьями и случайными приятелями, пока досужие разговоры не довели бы до беды. Или, другими словами, одежда, по которой встречают, пуская пыль в глаза, повредила бы себе самой. Слуга Ян поступил иначе. Когда жены с сыном не было дома, он приподнял половицу и положил под нее деньги. Там им следовало дожидаться, чем все кончится. И даже при плохом исходе с наличным капиталом на руках его дела оказались бы не так уж плачевны.

Деньги и Ян прождали два года, этого показалось достаточно, и за несколько недель до начала прусско-датской войны Ян закупил тем же манером целый пароход новозеландской шерсти, которая плыла еще тогда по Ла-Маншу. Спустя несколько дней (а возможно, даже и часов) на биржах пришли к выводу о неизбежности войны, и цены на заморские товары поднялись в предполагаемых районах военных действий так высоко, что подпольный купец и добропорядочный слуга Ян получил прибыль, которая показалась ему сказочной, нереальной и даже в чем-то нечестивой. Он подсчитал (в этом он тоже достаточно поднаторел), что им с женой потребовалось бы по десять жизней каждому, чтобы заработать столько честным трудом.

В то время Ян еще по-обывательски видел разницу между одним и другим способом зарабатывать деньги. Он считал свою большую прибыль нечестной — несправедливостью к тем, кто работает и получает только плату за свой труд. Яном неотступно владело чувство, будто он отнимает что-то у этих людей, наносит им какой-то ущерб, хотя и не мог объяснить себе, каким образом.

Совсем иными были его мысли и чувства по отношению к купцу, чье кредитоспособное имя Ян так успешно использовал. Умом-то он сознавал свой обман, да вот совесть упорно отказывалась это признать.

Когда выяснилось, что и на этот раз его сделка осталась нераскрытой (несомненно, благодаря тому, что в результате войны и сложившейся после нее обстановки купец начал уже ворочать миллионами), Ян переступил через свои моральные принципы, поведал обо всем жене, чьи нравственные устои были еще крепче, отказался от службы у весьма удивленного этим купца и открыл собственную небольшую контору. Почти естественным образом к нему перешла та клиентура, которая стала для его бывшего господина слишком малоимущей. Ян был не только доволен, но и находил это справедливым по отношению к себе — человеку, у которого водились лишь одни медяки или в лучшем случае мелкие серебряные монеты, и таким он хотел навсегда остаться.

Его жена тоже почувствовала себя вполне счастливой, когда у нее в год открытия фирмы родилась дочь. На радостях Ян добавил к подвенечному убору жены еще четыре серебряные и три золотые монеты. Чтобы его дочери не пришлось стоять с открытой шеей, когда наступит время быть невестой, сказал он. Девочка умерла от дифтерита, едва ей минуло четыре года.

Годы переворачивали листки календарей. Календари кое-что закрепили в памяти людей (например, захват Эльзас-Лотарингии, торжество по случаю коронации короля в Версале), вселяли веру во что-то — в новую великую державу, открытие Северного полюса, в белые пятна на карте Африки и в других местах, которые вполне могут стать черно-бело-красными. И люди, во всяком случае мои родственники, неизменно заносили корявыми буквами в календари все, что казалось им заслуживающим внимания. Например, день Авраама, дату пятидесятилетия мелкого оптового купца Яна в Дрездене, утратившего свою былую веселость и по прошествии стольких лет затосковавшего по родной деревне. В ту пору в самый разгар уборки урожая в деревне случился пожар, уничтоживший больше половины домов. Мой дед Петр, каменщик, со своим отцом, плотником, заново отстроили наш крестьянский двор и конюшню, а к тому же еще поставили сруб на три комнаты. Как только бы дядя Ян пожелал, их тут же окончательно отделали бы. Со временем они должны были стать его частью отцовского надела.

Но эти комнатушки так и не были никогда достроены, и уж во всяком случае для Яна, который страдал не только от ностальгии. Он умер, когда ему еще не исполнилось и пятидесяти пяти, как раз успев передать фирму своему сыну Якубу, фирму, состоящую из двух пожилых конторских дам, бухгалтера, трех рабочих и самого владельца.

Наследник фирмы Якуб только что закончил свое образование. Высшую школу торговли он проходил сначала в дрезденской конторе того человека, который на второй день пасхи 1844 года нанял конюхом его отца, ударив с ним по рукам и выдав ему немного денег. Оттуда Якуб был послан к торговым компаньонам в Лондон, а потом, по словам моей матери, «он добрался даже до Америки».