Новая журналистика и Антология новой журналистики - [37]

— А где Джош? — спросил Недду сопродюсер Роджер Стивенс.

— У него высокая температура, — ответила она.

Джошуа лежал в постели у себя дома, один, если не считать детей; он впервые за все время заболел в день премьеры. Логан был очень бледен и спокоен и говорил о путешествии в Акапулько, которое он, Недда и двое их детей собирались совершить после Рождества. А чем он займется после этого, режиссер не знал. Да, разумеется, были всякие фильмы. Были другие шоу. Но он не знал. Год выдался трудный. Так он продолжал тихо разговаривать со мной до одиннадцати часов, когда зазвонил телефон.

— Дорогой, — сказала Недда под звук бокалов у «Сарди», — дорогой. С тобой хочет поговорить Дик Роджерс.

— Привет, Джош.

— Привет, Дик.

— Слушай, Джош, эта твоя штука, которую мы посмотрели сегодня вечером, все отлично, Джош, просто замечательно!

Логан, казалось, проглотил язык.

— Правда! — продолжал Роджерс. — Думаю, лучшее из того, что ты сделал за много лет, Джош. Блеск! Не могу передать, как мне понравилось!

— О, Дик. — Логан чуть не плакал от счастья. — Спасибо тебе, Дик, спасибо…

Потом трубку снова взяла Недда, потом Фейблеман, потом Оливер Смит и другие — и все говорили, что премьера «Тигра» прошла прекрасно и публика в восторге.

Так как газетчики в Нью-Йорке бастовали, Логан, сидя в постели, посмотрел отзывы по телевизору: Вальтеру Керру из «Геральд трибюн» что-то понравилось, а что-то нет; Говард Таубман из «Таймс» рассыпался в восторгах, дав самый теплый отзыв за год; а вообще мнения разделились, один из телеобозревателей назвал их «в целом уважительными».

На большее Логан и не надеялся. Вежливые похвалы. Он и не ждал оглушительного успеха; их у него и так было достаточно. А того, чего он действительно хотел, ему все равно не достичь. По крайней мере он избавился от провинциализма, а дальше — как знать? Может, скоро появится молодой гений, с новым «Мистером Робертсом». И Логан лег в кровать и стал дожидаться Недды. И через три дня он, Недда и их дети отбыли в Акапулько.

А спектакль выдержал тридцать три представления и был снят с репертуара.

Ричард Голдстейн Прикид

«Прикид» — одна из серии статей в «Вилледж войс», на которых Ричард Голдстейн сразу после окончания в 1966 году журналистской школы в Колумбийском университете сделал себе имя. В 1960-е годы многих журналистов привлекал жанр скетча, или очерка. Диккенс («Очерки Боза»), Теккерей («Записки Желтоплюша», «Романы знаменитостей»), Стивен Крейн и многие другие романисты XIX века писали журналистские скетчи — обычно их считают разминкой перед романами. На самом деле трудно отличить скетч от рассказа, если только автор не имел изначально журналистских намерений в первую очередь реалистично показать своего персонажа, а не создать рассказ. Скетчи обычно написаны легким языком, а их сила — в детализации статуса человека и умении автора понять, схватить типичные черты его героя. Скетч — особый жанр, и его относят к журналистике только потому, что ставится цель показать тип человека, а не его индивидуальные черты. Ну а если наполнение превышает эти пределы, то о журналистике речь уже не идет.

Т.В.

Вставать еще рано, тем более в субботу. Солнце поднялось выше подоконника. Редкие шаги на улице. Кому-то и по субботам приходится вкалывать. Эй, парень! Так и будут тебя звать всю жизнь, если ты бросишь школу. Сорок пять определений, две главы из романа Джорджа Элиота «Сайлес Марнер» и три лабораторные по химии.

А в воскресенье вечером он будет сидеть в своей комнате с включенным приемником, покачиваясь взад-вперед на кровати, открывая пошире окно и потом снова его закрывая, делая перерывы, чтобы перекусить, причесаться, потанцевать, послушать «роллингов» — да на что угодно. Наконец, дико выругавшись и состроив самому себе рожу в зеркале, он забросит «Сайлес Марнер» под кровать и будет добрый час смотреть, как его черепаха поедает салат.

В ванной он выдавил три больших угря. Зубочисткой выковырял четыре кусочка пищи из своих пластин для исправления прикуса, стараясь не прикасаться к торчащим остриям и недельной давности скрепам. Бруклинский мост, грузовой — так его дразнят. Железоротый. Говорят, он улыбается так, словно кто-то его заставляет. Согнутые пальцы с грязными ногтями. Вогнутая грудь с восемью свисающими волосками. Лицо как кусок арбуза, и курчавые волосы — не как у роллингов и совсем не как у Брайана Джонса — грязноватые кудри падают ему на лоб и на уши. И шишка. После сильного удара палкой. Когда ему было восемь лет. Горбун Квазимодо — самый настоящий урод — Родан на голове [81]. Шишка. Ни у кого из классных ребят нет шишки или ортодонтических скоб. Или волос как в фильме о Франкенштейне. Он лизнул свои скобы и попробовал улыбнуться.

Волосы прямые и жесткие. Сопливый нос. Губы как вареные сосиски. Сутулая фигура. Расклешенные брюки и тупорылые черные ботинки. Он попытался придать своему лицу выражение Брайана Джонса. Прижал кулак к челюсти. Готов к прыжку, готов к выпаду. Дьявол! Верхняя пластина для исправления прикуса зацепилась за губу.

Он проходит через комнату родителей, где мать спит с сеточкой на волосах; одеяло натянуто на подбородок, а детские ноги покрыты желтыми мозолями. Ее рука ткнется к ночному столику, на котором лежат пипетки и стоят стаканы. Он про себя ругает ее. Накануне вечером они сцепились — как обычно сцепились, и маман кричала: «Я даю тебе деньги! Понимаешь, мерзавец! Я тебя одеваю, а ты швыряешь все это на пол — а ведь эти проклятые штаны, черт возьми, стоят денег!» А он как обычно гу-гу-гу-ху-ху-хукнул ей в ответ. А она: «Не ори на меня, и нет — вы только послушайте — (ни к кому не обращаясь). — Вы слышите, как этот мальчишка?..» А он хлопнул дверью — этот серый барьер между ними — и услышал приглушенное: «Не уважать свою мать… обращается со мной как с грязью под ногами!.. И еще хочет, чтобы я покупала ему… он меня в гроб вгонит…» И наконец послышались шаркающие шаги отца и его бормотание: «Ронни, не смей повышать голос на мать». А он прошептал тихо, про себя: «Долбаная сучка. Стерва. Стерва».