Новая книга ужасов - [22]

Должен сказать, одна из приятнейших сторон работы редактором – это находить и взращивать новые таланты. Составляя Best New Horror и другие свои антологии, я всегда старался выделять места новым или подающим надежды писателям. Поэтому мы с Дэвидом Саттоном с большим трепетом выуживали из массы претендентов в Dark Voices 2: The Pan Book of Horror этот рассказ – «Человек, который рисовал кошек».

Нечасто мне попадался такой уверенный голос, такой легкий авторский стиль уже в первом авторском произведении. И что удивительно, Майк написал рассказ за день. Сильнее, чем кто-либо другой, он напомнил мне Стивена Кинга, и, принимая во внимание те похвалы, что рассказ и автор получили впоследствии, могу предположить, что это сходство заметил не я один…

Том был таким высоким, что ему даже не давали за это прозвища. Нед Блэк, едва достававший ему до шеи, стал Каланчой еще в шестом классе, так что Джек повесил над дверью табличку со словами: «Нед, не ударься головой». Но Том оставался просто Томом. Казалось, он был до того долговязым, что об этом и шутить было нечего – как никто не стал бы дразнить человека за то, что тот дышит.

Конечно, имелись и другие причины не дразнить Тома из-за роста или чего бы ни было еще. Парни, которые сидели у Джека в баре, смотря спортивные каналы и потягивая пиво, были знакомы целую вечность. Вместе учились в школе мисс Стэдлер, путались под ногами у матерей и ходили на двойные свидания – вплоть до того, что произносили речи шафера друг у друга на свадьбах. Видите ли, Кингстаун – городок маленький, и те выпускники, что регулярно посещают бар Джека, провели свое детство в одном и том же домике на дереве. Конечно, с тех пор их пути разошлись, в той или иной степени: Пит стал бухгалтером и теперь занимал небольшой офис на Юнион-стрит, возле площади, и дела его шли хорошо, а Нед по-прежнему заливал бензин и менял масло, но и у него, уже разменявшего пятый десяток, все было хорошо. И рано или поздно наступает момент, когда люди, знающие друг друга так давно, забывают, кто чем зарабатывает на жизнь – просто потому, что это неважно. Когда вы общаетесь, то чувствуете себя примерно так же, как когда бросали камешки в шахту во втором классе, наряжались перед первым походом на танцы, отмечали новоселье десяток лет назад. Все это так привычно, что нельзя передать словами, и ничто из этого не имеет особого значения – важно лишь то, что это просто было.

Так что остановимся, закажем пару бокалов пива и поговорим о городке, подшутим друг над другом. Нам приятно просто поболтать – все равно о чем. Главное, мы по-прежнему рядом и можем говорить.

Но Том был не таким. Мы все помним день, когда впервые его увидели. Тогда тянулось жаркое лето, какого не случалось потом еще лет десять, и мы нежились под вентиляторами у Джека и жаловались на туристов. Летом Кингстаун довольно популярен, хотя отсюда далеко до моря и у нас нет «Макдоналдса» – так что будь я проклят, если понимаю, что народ находит в этом тихом городке вблизи гор. В тот день было жарко, как в аду, и оставалось лишь сидеть и пить самое холодное пиво, которое удавалось найти, а бар Джека был лучшим для этого местом. И полагаю, всегда таковым будет.

Затем вошел Том. Его волосы уже тогда были довольно седыми и длинными, а лицо – смуглым и грубым, с серыми глазами, блестевшими, как бриллианты. Он был одет в длинное черное пальто, на которое было даже смотреть жарко. Но ему, казалось, было комфортно, словно он носил свою погоду с собой.

Он заказал пива и, сев за столик, принялся спокойно читать городской «Горн».

Это выглядело странным потому, что тут не было ничего странного. Бар Джека не считался заведением только для своих, и мы не пялились на каждого вошедшего новичка, но это место служило памятником совместному времяпрепровождению. Если парочка туристов зайдет, чтобы укрыться от зноя, никто и слова не скажет – и, может, даже почти не заметит, – словно посреди воды появляется островок, который общее течение начинает обходить стороной, если вы понимаете, что я имею в виду. Вот и Том просто вошел и сел. И это нормально, потому что он был таким же, как мы, и мог бы делать это хоть тридцать лет кряду. Он сидел и читал газету, словно был частью одной с нами реки и плыл по тому же течению.

Недолгое время спустя он взял еще бокал, и кто-то из наших с ним заговорил. Мы узнали его имя, узнали, чем он занимается («Рисую», – сказал он), и после этого перешли к пустому трепу. Вот так быстро. Он пришел тем летним днем и влился в разговор, будто провел здесь всю жизнь. Было даже трудно представить, что могло быть как-то иначе. Никто не знал, откуда он родом и где раньше жил. И почему-то он казался удивительно спокойным – будто явился из другого мира. Но он рассказывал достаточно, чтобы хорошо поладить с нами, пусть компании старых друзей и нечасто допускают кого-либо в свой круг.

В общем, он остался на все лето. Снял себе жилье за углом от площади – по крайней мере, так сказал: сам-то я у него не бывал. Да и остальные, наверное, тоже. Он был закрытым человеком – все равно что стальная дверь с четырьмя засовами и парочкой шестидюймовых висячих замков. И в тот вечер, когда он покинул площадь, он, может быть, просто растворился в воздухе, едва свернув за угол. Но по утрам он всегда приходил с той же стороны – с мольбертом на плече и набором красок под мышкой, обязательно в том черном пальто, точно оно было частью его тела. И от него постоянно веяло прохладой, а, что самое забавное, если ты стоял рядом с ним, то непременно сам ее ощущал. Помню, Пит за пивом говорил, что не удивился бы, если бы даже пошел дождь, а над Томом осталась бы сухая зона. Он, конечно, шутил, но Том вызывал именно такие мысли.