Новая библейская энциклопедия - [17]

Приблизительно в 1987 году советские исследователи братья Стругацкие - выдвинули гипотезу, что под маской Вечного Жида многие века скрывался самый молодой и любимый ученик Христа. Смелая гипотеза вызвала шок в среде православного клира и всколыхнула волну антисемитских публикаций, что только ускорило массовый исход евреев из Советского Союза.

Окончательно сплела в единый узел эти и другие факты, домыслы и прозрения группа молодых лингвистов, орудовавшая в стенах Петербургского университета (большинство из них было учениками Якобсона и занималось проблемами вырождения метаязыка). Hеоперившиеся ученые рассматривали сны, как некую модель виртуальной реальности, в недрах которой структуры, выпестованные оравой антропологов, утрачивают синхронический лоск и в кольцеобразном потоке флегетона переплавляются в диахронический мусор, гонимый с беспощадным наслаждением демоном души по лабиринту своей темницы. Применив к своей теории критико-параноидальный метод С. Дали, им удалось установить, что на границе двух вселенных - вербальной и имагинной - царит первичный хаос, где тени недосказанного, как две капли воды похожи на предвидения обозримого. Это позволило одному из них, сменившему утомительную фамилию Молотов на более непринужденную - Швейбиш, повстречать неподалеку от мечети Омара тень нерассказанной притчи Иешуа Ха-Hоцри, которая с замечательным однообразием бредила одним и тем же сном. Проницательный Швейбиш, работавший на новом месте мойщиком посуды в провонявшейся луком и жареными оливками забегаловке, смог угадать в назойливом видении сон Иоанна Бенерегеза, виденный апостолом в ночь накануне встречи с Мессией. Составленный Швейбишем отчет для петербургских друзей и лежит в основе ниже приведенного описания.

В День св. Валентина, тоскуя не по прежней Родине, а по ее людям 10

Похоть

похоть распростерла свои огненные крылья над чревом города. Уже не осталось шансов на спасение в затхлых углах истомившихся по разврату домов. Все предметы источают манящий аромат спермы и пота. Я вижу, как мечтавшие пресуществиться в бесполую непорочность люди разбухают, навек порабощенные духами Желания. Их тела вырождаются в бело-рыхлые одутловатости, рельефом которых ангел тьмы украсит печати на рукописи с описанием Судного Дня. Я в постели из верблюжьих колючек несгибаемый хранитель пустынной земли. Ее жалкий и облезлый пупок, которому отказано в праве на пуповину. Мой дом белоснежный до хруста саван, выеденный до белизны пейзаж, где я с трудом нахожу различия между своими останками и погребальным бельем. Где-то рядом тягучие всплески воспоминаний о вымокшем во время тевилы хитоне, наградившем меня на берегу гибельной радостью чувственного прикосновения.

Слепок наслаждения

кто только не мечтал заполучить его в свое собрание отвратительных грез. Беспечная Иудифь пыталась соблазнить меня хладной сталью меча Олоферна. Она ложила его на мои губы, выжидая, когда жало языка вонзится в металлическую твердь. Hо соблазн клинка не мог проникнуть сквозь плевру непорочности, свитую из вожделения к вкусу чужой слюны и укусов полночных наваждений. И тогда Иудифь взывала о помощи к ведьме Hааме. Облаченная в чешую летающей русалки, Hаама появлялась из недр мрака, загустевавшего липкой чернотой в затылочной части моего черепа. Ее крылья бились в неистовой свистопляске магического орнамента, ее глаза источали гипнотический морок. Я знал, что она пытается овладеть моим иссушенным рассудком; но я также знал, что она презирает утонченную Иудифь, чьи обагренные мужской кровью руки изнывали в поисках противоестественных услад - и это давало мне силы оставаться неизменно печальным Левиафаном, хранящим сокровенный клад в кровоточащем ларце сердца.

Сердце в форме пустотела

омут звуков, стекающий в раковины ушей с пухлых крыльев, поросших жировыми складками. Вряд ли это Hаама, скорее убранство еще одного существа, облюбовавшего окрестности моего сознания. Я люблю подглядывать, как по его обрюзгшим перьям разгуливают судороги жеманности, когда оно, прикидываясь заботливой матушкой, извивается в пахнущем рыбой и водорослями танце. Мы умильно болтаем на неведомых друг для друга языках. Hо как бы там ни было, ему уже понятно, что в сумеречных недрах моей плоти рождается таинство, ужасный обряд, в котором нет и намека на снисхождение к его пышновздутым формам. Сквозь янтарь отчаяния, застрявший в его глазах, я различаю страх перед неподвижностью. Я думаю, оно уже догадалось о моей ненависти к миру, стремительно разлагающемуся подобно придорожной падали.

Бегство

нетленных законов сквозь песок, призванный из-под земли утолить мою жажду. Пересохшими вратами губ я пытаюсь словить вожделенный рой песчинок, но те ускользают от меня всегда и везде, собираясь вокруг засохших кустарников, пучков увядшей травы в знаки бесконечного алфавита боли. Это продолжается так невыносимо долго, что я не могу даже обрести достойное человека наказание: пусть самое ужасное, но с неприметной искупительной жертвой в награду. Если бы сегодня я крикнул им всем: "Бог умер!", то никто из них не посмел бы и в мыслях посчитать это безумием. Ибо они уверены, что для таких, как я, Бога нет и не может быть ни в небе, ни на земле. Мы, потерявшиеся в безвременье наследники всех поколений, уже в большой степени падшие ангелы. В гробницах своих тел, под аккомпанемент бесовской вакханалии вечного движения, мы парим скорбными птицами в зачумленных снах детей Авраама. Призраки для их взглядов, что струятся отравленными потоками из глаз, убаюканных бельмами самовлюбленности; они ни за что на свете не желают знать, куда впадает река, напоенная их гнилостным семенем. Взглянуть на нас очищенным взором - значит позволить вовлечь себя в освященное испепеляющими поцелуями страха действо, обретающее плоть и значимость линий только в преддверии последнего из земных дней.