Ностальгия по чужбине. Книга первая - [81]

Как и подобало «авторитетным» лидерам детдома, Алексей относился к школьной программе обучения с демонстративным презрением. Скорее всего, то была естественная защитная реакция на отношение учителей, видевших в Алексее и его сверстниках ущербных, слаборазвитых, недалеких подростков, все интересы которых замыкались на самых примитивных понятиях — еда, лакомства, нехитрые развлечения и всевозможные мерзости, подстраиваемые учителям… А на испанский язык Быстров, что называется, запал сразу. Позднее, став взрослым мужчиной, он понял, что язык здесь не при чем — то была реакция на удивительную, ни на кого даже близко не похожую женщину… Как зачарованный он следил за шевелением ее надменных, резко очерченных губ, за плавными жестами изящной, цвета слоновой кости, руки, вытирающей доску, за ее длинными пальцами, которые Дора изредка подносила к губам, призывая класс к тишине и вниманию… Алексей никогда бы не признался себе, что безнадежно влюблен в эту немолодую учительницу и, списав все на испанский, начал учить язык со страстью и самозабвением, на которые способен только юноша, впервые открывший для себя тепло женских объятий. Он хотел говорить с Дорой на ЕЕ языке — чтобы никто не мог понять, чтобы все сказанное осталось их тайной… В десятом классе об Алексее Быстрове говорил уже весь детдом: юноша читал в оригинале Сервантеса и Лопе де Вега и общался с Долорес Ильескас на мексиканском диалекте, с вкраплением индейских и креольских оборотов, которых никто в классе, естественно, понять не мог. Дора влюбленными глазами смотрела на Быстрова, а душа ее, наверное, улетала в такие моменты куда-то далеко-далеко от холодного, неуютного и заплеванного семечками Надыма, в теплую сказочную страну, омываемую синевой двух океанов, прозрачностью послеполуденных дождей и благодарными слезами возлюбленных…

Влюбленная в брата Ирма — единственный человек на свете, которому Алексей поверял свои тайны, — тихо ревновала брата к учительнице испанского, и, чтобы вернуть себе хотя бы часть этой безумной любви, стала учить испанский язык с остервенением отринутой невесты…

За месяц до выпускных экзаменов Дора подошла к нему на большой перемене и спросила по-испански:

— Леша, ты знаешь, где я живу?

— Да, — дрогнувшим голосом ответил Алексей и почувствовал, как пылают его щеки.

— Ты не занят сегодня вечером?

— А что случилось, Дора Ильинична?

— Можешь зайти ко мне к семи часам?

— Конечно, могу…

— Только никому не говори об этом, ладно?..

С этой секунды юношеское воображение Быстрова, не останавливаясь ни на мгновение, стало бессознательно рисовать бесконечную череду чувственных, почти осязаемых образов и картин. И буквально от каждой Алексей покрывался испариной и не мог унять мелкую, частую дрожь в коленях, физическая ощущая, как не хватает ему воздуха, как сладко, словно после двух стаканов крепкого кагора, кружится голова… Любовь к женщине, по возрасту годившейся ему в матери, переполняла шестнадцатилетнего детдомовца. Он знал слова, которые обязательно скажет ей, он помнил наизусть пылкие, страстные монологи Сервантеса о любви, вечной верности и готовности пожертвовать собой во имя избранницы…

Ровно в семь Быстров уже стоял на крыльце маленького одноэтажного домика в рабочем районе Надыма, густо обсаженного кустами ракиты, и осторожно стучал в обитую потертым дермантином дверь. Через несколько секунд Дора в накинутом на плечи цветастом платке уже стояла перед ним и ласково улыбалась:

— Так и поступай всегда, Леша.

— Как, «так», Дора Ильинична? — краснея, спросил Быстров.

— Никогда не опаздывай на свидание к даме…

Следуя за хозяйкой через темные, уставленные медными тазами и какими-то коробками сени, Алексей вдруг почувствовал запах табака. В центре небольшой, блестевшей чистотой комнатке, два небольших окошка которой выходили в сад, стоял накрытый белой скатертью круглый стол. Отломанная, видимо, совсем недавно ветка ракиты в красивой черной вазе с узким горлышком, смотрелась очень выразительно, как картина в белом раме. За столом сидел пожилой, красивый мужчина в непривычном для Надыма строгом черном костюме и при галстуке. Длинные, почти до плеч, седоватые волосы незнакомца больше подошли бы молодому «хипарю», а не этому мужику в возрасте. В уголке рта незнакомца дымилась папироса «Казбек». Мужчина с нескрываемым любопытством разглядывал Алексея, щурясь от сизого дыма.

— Познакомься, Алеша, это — Николай Степанович, — ласково произнесла за спиной Быстрова Дора.

Алексей неуверенно протянул руку и почувствовал сдерживаемую силу, с которой она была пожата.

— Присаживайся, Алексей, — мужчина кивнул на стул рядом с собой. — Кофе пить будем. Ты любишь настоящий черный кофе?

— Никогда не пробовал, — негромко произнес Алексей и сел. Приподнятое настроение стремительно, как дым папиросы Николая Степановича, улетучивалось куда-то под деревянный потолок домика, в котором жила его учительница испанского языка.

— Сейчас Дора Ильинична сделает нам настоящий мексиканский кофе, — пообещал мужчина и бросил на Дору короткий, выразительный взгляд. — С солью и кое-какими специями. Ручаюсь, Алексей, такого кофе не делает никто в Сибири. А, возможно, и в самой Москве…