Ностальгия по черной магии - [11]

Как бы то ни было, после явления волшебных птиц с таким чудесным оперением все до единого решили, что бедствиям конец, лед таял, уровень воды понижался, причем даже быстрее, чем нужно, ибо вскоре показались набережные, проступили берега Сены, а с ними и груды скопившегося мусора, остовы машин, балки, всякий хлам, а главное – трупы: с тех пор как опять потеплело и дождь прекратился, они попадались везде – мертвецы, сотни, тысячи мертвецов, кто не смог выбраться из квартиры, кто утонул, умер от голода, от болезни, от тоски и страха, полусгнившие, в свисающих клочьях плоти, некоторые уже превратились в скелеты, выбеленные течением и ненастьем, сцепившиеся, перекрученные, их слепые глазницы взирали на нас иронически, – по крайней мере, так казалось нам х: Жоэлем; еще осталась горстка магазинов, куда не добрались водолазы, и мы каждый день давились в толпе, грабили, вернее, отбивали свое, приходилось постоянно бороться, а теперь к конкуренции добавился еще и ужасающий смрад мертвечины.

Несмотря на мрачный пейзаж, выживших оказалось немало, все ликовали, славили великодушную судьбу, праздновали благополучное окончание многомесячного апокалипсиса, скоро он станет лишь воспоминанием, жутким, конечно, но все-таки воспоминанием, в сущности, не хуже, чем обе мировые войны или концлагеря; на улицах, словно вспыхнувший порох, заполыхал грандиозный праздник: такой радости, наверно, не бывало даже в дни Освобождения, мы словно вернулись с того света и обнаружили, что да, да, мы еще погудим, погуляем, поваляемся на солнышке, – правда, солнца по-настоящему так и не было (над нами по-прежнему словно висел липкий колпак, сочившийся тусклым светом, от него уставали глаза и к концу дня начиналась тупая головная боль, которую ничем нельзя было снять), но уже стало ясно, что это лишь вопрос времени и терпения, скоро жизнь пойдет своим чередом и мы вернемся к делам, занимавшим нас с тех пор, как стоит мир, к своим человеческим делам.

Разгул царил немыслимый, несмотря на голод – впрочем, весьма относительный, поскольку после того, как спала вода, обнаружились новые запасы еды, – траур и печаль. Все потеряли за время бедствий кого-то из близких, любимых людей, всем хотелось забыться – несколько дней сумасбродства, что может быть лучше, – совершенно незнакомые люди вместе пели, плясали, горланили народные песенки, невесть откуда возникало спиртное, да и наркотики, все курили, нюхали, женщины отдавались, как в последний раз, мы живы, мы живы, а чудища рассеялись будто дым. У Шатле и на площади Бастилии была такая давка, что я своими глазами видел, как размазали по стенке паралитичную девочку, ее ноги были закованы в жуткие, как в фильме ужасов, механизмы, она упала в толчее, мать рыдала над ней, покуда ее саму не затоптала плотная, колышущаяся, заполонившая улицу толпа. Мы живы, живы, после дождика будет солнышко. И такое пронзительное чувство общности исходило от этого исступления, что становилось больно, мужчины и женщины слились наконец в едином порыве радости и веселья.

На второй день ликования, ближе к полудню, в самый разгар гулянки, вдруг появились члены правительства, похоже, в самые черные дни кризиса укрывавшиеся на холме Мон-Валёрьен, подпоясанные нелепыми трехцветными шарфами, наверняка это должно было символизировать какую-то неведомую идею города, или нации, или власти. Они обратились к населению, всеми силами старались ободрить людей, скоро заработают службы жизнеобеспечения, у вас будет все, чего народ вправе ждать от Государства, достойного носить это имя, мы снова дадим электричество, воду, телевидение, почему бы нет, мы здесь, мы с вами, мы рассчитываем на ваше содействие, на участие каждого из вас, общими усилиями мы отстроим все, что уничтожено и повреждено наводнением и прочими стихийными бедствиями.

Через минуту толпа забросала их камнями. Все ориентиры исчезли, будущее тонуло в тумане, Сена, словно отыгрываясь за предыдущие месяцы, собиралась, похоже, пересохнуть совсем. Нашего сына мы назвали Флавием, в честь римского императора,[6] и Марианна постепенно оправлялась после родов. Окружающие, казалось, были преисполнены оптимизма, разделить который мне не удавалось при всем своем желании.

Прошло почти три недели с тех пор, как прекратился снег и настала новая жизнь, атмосфера была близка к всеобщему помешательству, кое-кто попытался уехать из города, и тут вдруг оказалось, что все стратегические пункты заняты юнцами из пригородов, пробиться через их заграждения было невозможно, мужчин они убивали и грабили, женщин насиловали, детей забирали в рабство, по крайней мере такие ходили слухи, приводились поучительные подробности, несчастных женщин пластали как сучек, целыми ордами, их спутников избивали и подвергали издевательствам, а, здесь царил настоящий психоз, великое празднество, раут завершился у Эйфелевой башни, ликующий народ, опьяненный победой над правительством в трехцветных шарфах, сбежался поглазеть на издыхающее чудовище, того самого Левиафана, которого мы с Жоэлем видели в одну из первых наших ездок; река пересохла, и он валялся на дне – гигантский, раскинувший щупальца кошмар, порождение какой-то мифологической преисподней; откуда могла взяться такая зверюга – полная загадка, в общим, мы все стояли как дураки и глядели на громадное, склизкое, слабо шевелящееся тело, я исчеркал набросками весь блокнот, и вдруг по студенистой массе прошло движение, щупальца, взметнувшись со скоростью света, ухватили целый букет зевак, и, что самое страшное, те, до кого он дотронулся, казалось, исчезли, вернее, расплавились, обуглились, невероятная, зловещая энергия будто поразила их током, миг – и от них не осталось следа, тела улетучились в небытие, бедняги едва успели вскрикнуть, я инстинктивно бросился назад, жуткий зверь про^ глотил еще несколько рядов, а потом затрясся, мерзкий студень из прозрачного стал красным, а в следующий момент всё исчезло, ни Левиафана, ни зевак, нас осталось несколько десятков, мы задыхались – и оттого, что уцелели, и оттого, что на наших глазах совершилось очередное колдовство, чудовище истребило тысячи нам подобных.