Носферату - [75]

Я вдруг представил себе, что было бы, если бы Мэё получил еще секунду-другую и сумел убить себя. Из-за моей дурацкой идеи с перевоплощением…

— Я рапорт напишу… на себя. Как дело закончу… — почти шепотом проговорила Анна, продолжая спускаться по лестнице.

Но вдруг остановилась, напряженно потерла лоб рукой, а потом, так же внезапно, прижалась лицом к моей груди и зашмыгала носом. Я понял, что не могу сердиться.

— Э, нет, — ласково бормотал я, поглаживая ее по безукоризненной прическе, — при исполнении никаких слез. Соберись, Анна Моисеевна. Саньку позвонила?

Она кивнула, не поднимая головы от моего плеча.

— Я в газеты и на телевидение уже отзвонился. Так что вечером надевай маленькое черное платье и жди нашего бандита с большой научной дороги профессора Насяева на выставке. А если платье будет совсем уж маленьким, то есть шанс видеть там и меня.

Анна подняла голову и толкнула меня ладонью в грудь.

— Шатов, ты опять, да? — спросила она, все еще всхлипывая. — Как флюгер, ей-богу. Только что рвал и метался, как Гамлет. И опять за старое… Мне сейчас смеяться нельзя — тушь размажется.

— А целоваться можно?

И я, не дожидаясь отрицательного ответа, поцеловал ее, нещадно нарушая неброский макияж.

— Кстати, хотела сказать тебе спасибо, — добавила Анна, наконец высвободившись из моих объятий. — Ты навел меня на одну отличную мысль. И я ее проверила. Теперь могу тебе дать пищу для ума, Ферро. — Она помолчала, наслаждаясь тем, как я медленно сгораю от любопытства. — Насяев, как большой любитель искусства и довольно известный в определенных кругах коллекционер инопланетной живописи, является одним из соучредителей выставки, на которой экспонировались гобелены Отто. А ответственной за транспортировку шедевров из дома их владельца в Эрмитаж и обратно является Ирина Алексеевна…

Анна сделала многозначительную паузу, давая мне возможность высказаться.

— Насяева? — предположил я.

— Муравьева, — торжественно объявила Анна, сияя улыбкой, — жена нашего межпланетного убийцы. И, кажется, настало время с ней побеседовать.

Я мысленно поаплодировал Павлу Александровичу — профессор умудрился подставить всю семью: повесить на мужа убийство, а жену использовать для шпионажа.

— Что думаешь делать?

— Увидишь, — Анна смахнула пылинку с белоснежных перчаток.

* * *

Почему-то я совершенно не так представлял себе выставочный зал отдела по преступлениям в сфере искусства. Мне вообще все правоохранительные органы представлялись какими-то таинственными силами, которые должны были обитать в темных казематах и сырых застенках, где они пытают свидетелей каленым железом и испанским сапожком.

Но ни скрипа дыбы, ни душераздирающих воплей жертв, ни окровавленных пыточных инструментов — ничего, что могло бы порадовать мое журналистское воображение, — поблизости не оказалось.

Все было значительно хуже: из самого центра длинного светлого зала, лавируя в толпе поклонников искусства, ко мне приближалась моя мать — Саломея Ясоновна Шатова.

— Фе, — грозно зашипела она, продолжая улыбаться гостям, — мало того, что ты не починил мой фен и я выгляжу, как старый квач. Мало того, что ты ни слова не сказал мне про спасение гобеленов Суо. Ты еще и чуть не угробил моего одаренного мальчика! Я слышала, что из-за твоего дурацкого эксперимента Мэё в больнице?

Я кивнул, отыскивая глазами растворившуюся в толпе Анну.

— Хотя бы зачем он тебе понадобился, ты можешь ответить? Твоя Анна Моисеевна молчит, как пленный партизан. — Маму изводило мучительное любопытство.

Я развел руками, демонстрируя, что и на моих устах лежит печать молчания. Но Саломея Шатова никогда не отступала с поля боя.

— Фе, — ласково сказала она, — ты выглядишь изможденным, мой мальчик. Может быть, я могла бы помочь тебе?.. Подсказать… На некоторые вещи лучше всего посмотреть свежим взглядом.

Я отрицательно покачал головой. Но мама продолжала сверлить меня укоризненным взором, ожидая белого флага.

— О, а это что за убожество? — картинно всплескивая руками, воскликнул я, указывая на отвратительного вида многоглавую статую, все головы которой были явственно чем-то напуганы. Об этом говорили широко раскрытые глаза, квадратные рты и располагавшиеся высоко на лбу брови.

— Это аммерская скульптура бога Аратсо, — бросила мама. — Не могли ж мы выставку из четырех гобеленов делать. Нужно было что-то на подпевку-подтанцовку. Вот и собрали с общества любителей инопланетного искусства кто что может, — мама пожала плечами. — Не могу понять, зачем было так торопиться. Это же искусство, а не арест…

Она взглянула на меня и тут же осеклась:

— Не переводи разговор, Фе. Я ведь все равно узнаю…

Я не сомневался.

В дальнем конце зала появилась Анна. Она махнула нам рукой, и мама заторопилась в ее сторону, потому что именно она, Саломея Шатова, должна была открывать выставку.

Я еще раз оглядел гобелены. Эксперимент удался — четыре творения великого Суо располагались в центре зала под стеклянными колпаками, и, как уверяла меня Анна, ни один знаток не усомнился бы в том, что это работы Мастера. Пришедшим на выставку Анна с горечью объявила, что оставшиеся три шедевра — к великой скорби всех поклонников риммианских гобеленов — были безвозвратно утрачены. Несколько журналистов попытались узнать, не дело ли это рук того же маньяка, что уничтожал гобелены Суо по всему миру. Анна Моисеевна вежливо, но твердо дала понять, что разговор об этом состоится не здесь и не сейчас.