Носферату - [38]

— Ну зачем надо было так сердить Катона, — укоризненно и виновато сказал дядя Брутя, едва лишь дверь в столовую закрылась.

— Да ладно, стопроцентно, что он сейчас стоит под дверью и ждет, чтобы послушать, как ты будешь меня отчитывать. — Я скорчил ироничную гримасу, дядя Брутя хмыкнул, а за дверью раздались резкие обиженные шаги.

Теперь можно было говорить о деле.

Дядя Брутя, подавленный и подрастерявший весь свой дипломатический форс, уныло рассматривал изломанные почерневшие тела ершиков и бурые комья салфеток, павших в борьбе за чистоту его драгоценного курительного устройства.

— Зачем тебя Марта звала? — спросил я, чтобы привести его в чувство.

— Экзи заболел, — отозвался он уныло. — Не встает.

— Лень ему, — откликнулся я как можно более легкомысленно. Не хватало еще, чтобы к дядиным тревогам добавился захворавший гаденыш Экзи. — Раскормили твоего любимчика. Задница как домбра. Вот он ее от пола оторвать и не может.

— Марта ему паштет давала — не ест, — заметил дядя. Это действительно был аргумент аргументов. Если Экзи отказывался есть — знак был хуже некуда. Видно, и вправду заболел.

— Я ветеринару позвонил. Благо как раз где-то в нашем районе на вызове был. Антибиотики сделали. Сказал, что-то нетипичное, надо понаблюдать.

— Вот пусть Марта и наблюдает, — сказал я чуть резче, чем собирался. — Давай-ка вернемся к нашим баранам. Мне кажется, дипломата застрелил Муравьев. У него была возможность, поскольку он знал о прибытии консула. У него имелся мотив — ненависть к инопланетянам-негуманоидам. Да, скорее всего, он и на Саломаре накуролесил. Остаются два вопроса: где орудие убийства и кто ему помогал? А помогал, скорее всего, Насяев. Хотя нет, Насяев не станет лезть в дело, которое может повредить его карьере. И еще никак не могу понять, что же все-таки вынудило Муравьева выстрелить. Он ненавидит саламарцев сильно, даже в аффектацию впадает, но до состояния потери контроля над собой его явно нужно доводить долго и умело. Но я уже почти уверен, убийца именно Муравьев.

— Знаю, — печально отозвался дядя.

Я посмотрел на его серое усталое лицо, и на моей физиономии отразилось такое удивление, что дядя решил объясниться, не дожидаясь, когда я кинусь на него, как разозленная обезьяна на очкарика.

— Профессор сам признался мне в том, что совершил. Я обещал помочь ему. Он очень страдает, и я должен был хоть как-то обнадежить его. Но я не знаю, насколько возможно совместить его спасение с сохранением собственного лица и доброго имени…

Дядя опустил глаза, потом снова затравленно посмотрел на меня. Я однозначно не узнавал моего дядю Брутю, за один-единственный день превратившегося из Майкрофта Холмса в Джен Эйр.

— Может быть, то, что я скажу, покажется обидным, но сострадание тебя отнюдь не украсило, а если ты еще и изъясняться начнешь, как классик сентиментализма, я вообще умою руки и оставлю тебя на растерзание твоим профессорам. Что именно рассказал Муравьев?

— Он хочет, чтобы смерть дипломата оставалась в тайне, пока не прибудет делегация с Саломары. Он решил сдаться им добровольно, продемонстрировав все улики, объяснить мотивы своего поведения и не допустить, таким образом, пусть и холодной, но войны между Саломарой и Землей. Да, саломарцы к нам не прилетят, у них нет космического флота. Но мы не можем остаться без саломарских ископаемых. Они очень-очень важны для Земли…

Я подошел к дяде Бруте и встряхнул его за плечи, а он закрыл лицо руками и, ссутулившись, почти полностью скрылся в угловатой массе своего черного пиджака.

Признаюсь, такого поворота я не ожидал и поначалу несколько растерялся.

Но через мгновение Брут Шатов взял себя в руки, распрямил спину и, вытягивая из кармана пачку голландского трубочного табака, весело сказал:

— Да уж, нечего плакать по мертвому Цезарю. Дело надо делать. — Он вновь стал самим собой. Во всяком случае, очень постарался таковым выглядеть. — Я настоял на том, чтобы Муравьев поговорил с тобой. Он будет через четверть часа, а пока давай посоветуемся, как быть дальше.

Дядя решительно закурил, передавая мне слово. Но едва я открыл рот, чтобы высказать, как я взбешен, что дядя решил все без меня, как в прихожей раздался звонок, а через несколько прошедших в молчании минут на пороге библиотеки появился профессор Муравьев. Его черные кустистые брови были взлохмачены больше прежнего, словно он только что пытался вырвать эти чудовищные насаждения из обширной клумбы своего грозного лица, но не успел завершить начатого. Валерий Петрович бросил выразительный взгляд на дядю Брутю. Дядя слегка склонил голову, приветствуя гостя, и по-военному четко объявил:

— Племянник знает о нашем разговоре. Мы ждем от вас деталей, профессор.

Муравьев замялся и горой обрушился в кресло, в котором еще двадцать минут назад гнездился дядя Катя.

— Я прошу прощения, что я не принимаю вас у себя дома, но моя семья не должна знать обо всем этом. Прошу вас. А у профессора Насяева откровенный разговор был бы невозможен. Я еще раз приношу свои извинения, что причинил вам неудобства. — Похожая на выступ скалы фигура с огромной головой, на которой чернела густая шапка волос, никак не вязалась с тем, что он говорил.