Носферату, или Страна Рождества - [197]

Вейн услышал, как передняя дверь открылась. Он нажал на кнопку завершения звонка. Когда Табита вошла в коридор, он вернул трубку на место.

– Кто-нибудь звонил? – спросила она.

В ее серо-зеленых глазах сияла спокойная невинность.

– Ошиблись номером, – ответил Вейн. – Могу поспорить, что кофе уже готов.

* * *

С Вейном было что-то не так, и он знал об этом. Нормальные дети не получали телефонных звонков от мертвых сверстников. Нормальные дети не видели снов, которые снились Вейну. Но ничто из этого – ни телефонные звонки, ни сны – не служило явным показателем того, что с ним творилось неладное. Нет. На самом деле его ненормальность проявлялась в том, каким он становился, глядя, к примеру, на фотографию авиакатастрофы – взбудораженным, содрогавшимся от возбуждения и вины, словно смотрел на порнографию.

Неделю назад Вейн ехал в машине и увидел, как перебегавший дорогу бурундук был раздавлен колесами. Мальчик загоготал внезапным и довольным смехом. Отец повернул голову и с удивлением посмотрел на Вейна. Он приоткрыл рот, собираясь что-то сказать, но промолчал, увидев на лице сына больной взгляд сожаления и несчастья. Вейн не думал, что это было забавно, – маленький бурундук побежал налево, когда ему следовало мчаться направо. В результате его сбило чье-то колесо. Именно такие ситуации заставляли Чарли Мэнкса смеяться. Он просто ничего не мог с собой поделать.

Примерно в это же время он увидел по Ютубу ролики про геноцид в Судане. Где-то в середине сюжета он обнаружил улыбку на своем лице.

И еще была история о маленькой девочке, похищенной в Солт-Лейк-Сити – красивом двенадцатилетнем белокуром ангелочке с робкой улыбкой. Вейн смотрел новости в состоянии восторженного возбуждения. Он завидовал ей.

Несколько раз у него было чувство, что он обладает тремя дополнительными наборами зубов, скрытыми где-то за нёбом рта. Он снова и снова пробегал языком по деснам и воображал, что чувствует их – множество маленьких клыков прямо под кожей и плотью. Теперь он знал, что только представлял себе потерю обычных детских зубов. Вейн галлюцинировал под влиянием севофлюрана – как и видел в грезах Страну Рождества (ложь!). Но воспоминание о других зубах казалось более реальным – более ярким, чем материал повседневной жизни: чем школа, поездки к терапевту, обеды с папой и Табитой Хаттер.

Иногда он чувствовал себя обеденной тарелкой, которая треснула посередине и была склеена. Эти две части не имели ровной линии. Одна сторона – часть тарелки, отмечавшая его жизнь до Чарли Мэнкса, – микроскопически не соответствовала другой половине. Когда мальчик отстранялся от реальности и смотрел на эту кривую тарелку, он не мог представить, зачем кому-то понадобилось сохранять ее. Она никуда не годилась. Вейн думал об этом без какого-либо отчаяния… Вот в чем заключалась проблема. Он давно уже не чувствовал ничего похожего на отчаяние. Например, на похоронах матери он наслаждался исполнением гимнов.

В последний раз он видел мать живой, когда ее везли на каталке к машине «Скорой помощи». Парамедики спешили. Она потеряла много крови. Медики закачали в нее три литра – количество, способное продержать ее живой всю ночь. Но они не знали о ее пробитой почке и надорванных внутренностях, не знали, что ее организм кипел от собственных ядов.

Он бежал трусцой рядом с ней, держа ее за руку. «Скорая помощь» стояла на парковке у сельского магазина в начале дороги, которая вела к дому Мэнкса. Потом Вейн узнал, что первая беседа его матери и отца состоялась именно на этой стоянке.

– С тобой все будет в порядке, парень, – сказала ему мать.

Она улыбнулась. Ее лицо пятнала грязь и кровь. На правой брови кровоточила зияющая рана. В нос Вик была вставлена дыхательная трубка.

– Золото не тускнеет. То, что было хорошим, останется хорошим, не важно, сколько ударов оно примет на себя. Ты будешь в порядке. Ты всегда был золотом.

Вейн знал, о чем она говорила. Вик говорила, что он не походил на других детей в Стране Рождества. Она настаивала на том, что он по-прежнему оставался самим собой.

Но Чарли Мэнкс утверждал совсем иное. Чарли Мэнкс говорил, что кровь не отстирывается с шелка.

Табита Хаттер сделала глоток кофе и посмотрела в окно над кухонной раковиной.

– Твой папа подогнал грузовик к крыльцу. Хватай жакет. Там холодно. Мы можем ехать.

– Тогда поехали, – ответил Вейн.

* * *

Они втиснулись в кабину тягача. Вейн сидел посередине. Было время, когда они не влезли бы, но Новый Луи не требовал столько места, как Старый. Он теперь выглядел, как Борис Карлофф из «Франкенштейна», с неуклюжими отвисшими руками и впалым животом под большой бочкообразной грудью. У него были и шрамы, как у Франкенштейна. Они проходили под воротником его рубашки – по всей длине шеи и под правым ухом, где врачи сделали ангиопластику. Его жир был расплавлен, подобно мороженому, оставшемуся на солнце. Наиболее впечатляющей вещью были глаза. Непонятно, каким образом потеря веса изменяла глаза, но Вейн теперь их больше осознавал. Он гораздо больше воспринимал любопытный и вопрошающий взгляд отца.

Мальчик устроился рядом с отцом, но затем отсел подальше от того, что впивалось ему в ягодицы. Это был молот – не костяной молот для вскрытия трупов, а обычный инструмент плотника, деревянный, с изношенной ручкой. Вейн передвинул его к бедру отца.