Норвежская новелла XIX–XX веков - [47]

— Боже мой! — сказала я. — Страшно было?

Сольвейг не ответила, да и я не нашлась, что сказать.

Обхватив ногами ножки стула, я сосала резинку своей соломенной шляпы. Спертый воздух мучительно давил мне на сердце; в кухне стоял смешанный запах кожи и вара, — дверь в мастерскую была открыта, — а еще пахло кофе, который варила жена сапожника. Она все время ходила взад и вперед с ребеночком, лежавшим неподвижно на ее увядшей, покрытой синими жилами груди. Но это не был запах комнаты, где спят люди. Мне кажется, воздух был такой тяжелый из-за «белкулеза» в костях у Сольвейг, которую два раза оперировали в больнице. Я чувствовала, как меня душат слезы, а о чем я плачу, я не знала, но чувствовала, что плачу от горя.

В конце концов мне показалось, что дальше молчать нельзя, и я спросила:

— А тебе не скучно всегда лежать?

Прежде чем ответить, Сольвейг вытащила что-то из-под подушки.

— Это мне подарил папа, — сказала она.

Это была маленькая, выкрашенная в зеленый цвет ботанизирка[6] на ремне.

— А это мне мама подарила.

Это была кукла с льняными волосами, нарисованными на фарфоровой головке. Хотя кукла была очень грязная, я тотчас узнала белое ситцевое платье в светло-голубой цветочек и шелковые ленты. Это была Герда.

Я ужасно покраснела, и мне сдавило горло. У меня было чувство, будто я совершила какой-то ужасный проступок; я не смела поднять глаз, не смела вымолвить слова.

В эту минуту вошла жена сапожника. Увидев мое пылающее лицо, она быстро забрала куклу.

— Нашла что показывать девочке из господского дома, — сказала она, пытаясь улыбнуться. — У тебя, поди, куклы почище этой найдутся.

Я бросила на нее мимолетный взгляд. Глаза ее бегали, и она так странно сжимала губы над беззубым ртом! А потом уже совершенно другим голосом — слащавым и вкрадчивым, — который заставил меня содрогнуться от смутного ужаса и отвращения, она сказала:

— Да ты, верно, совсем другими куклами играешь, а бедняжке Сольвейг и эта хороша. Потому-то я и сторговала эту куклу за две кроны у Вольмана.

И женщина начала рассказывать о том, как и когда она купила эту куклу. Я чувствовала, что ее бегающий взгляд то и дело останавливался на моей склоненной голове.

Помню, как она повела меня потом пить кофе в свою комнатушку. Мне не помогли никакие заверения в том, что мама не разрешает пить кофе. Мне пришлось выпить целую чашку и съесть две невкусных булочки, которые Елена купила в молочной лавке. А хозяйка все заставляла и заставляла меня есть.

По дороге домой я вдруг неутешно заплакала. И не хотела сказать почему. Но Елена сказала: я, мол, должна быть благодарна за то, что мне так хорошо живется. Вот пришлось бы лежать, как Сольвейг! Да, не худо иногда поглядеть, как трудно приходится другим маленьким девочкам. Я плакала все сильнее и сильнее. Тогда Елена испугалась, пообещала мне леденцов и строго-настрого запретила говорить маме, что мы ходили в Балкебю.

Утешилась я, строя по дороге планы, как буду навещать Сольвейг. Чего только я не собиралась приносить ей!

Представив себя в роли благодетельницы, я повеселела, и постепенно у меня стало легче на душе.

Тем не менее ничего из моих благих намерений не вышло. Во-первых, я располагала в то время лишь семью эре. Во-вторых, про все узнала мама, потому что я снова ужасно расплакалась, когда легла спать, а в этот момент вошла мама прочитать со мной вечернюю молитву. Но о кукле я никому и не заикнулась. Елена получила страшный нагоняй, а мне раз и навсегда запретили ходить к Сольвейг из Балкебю, у которой был «белкулез».

Однако если бы даже мне не помешали, вполне вероятно, что из моих прекрасных планов ничего бы не вышло.

Но то была первая в моей жизни встреча с бедностью. Спустя несколько лет мама сказала мне однажды, что мы и сами бедны… Вспоминаю, какое парализующее чувство ужаса охватило меня тогда, вспоминаю, каким огнем запылали мои детские щеки… Неужели и мы обречены теперь жить в душной комнате, и пресмыкаться перед людьми, и смотреть на них испуганными, бегающими глазами, и разговаривать униженным, слащавым тоном.

Я стала взрослой девочкой, а потом и девушкой. И все больше и больше познавала жизнь. И бедность тоже.

Но самое ужасное в бедности — это то, что я почувствовала ясновидящим инстинктом ребенка: унижение, которое постоянно угрожает беднякам. Самым ужасным в жизни был для меня тот день, когда я почувствовала себя маленькой преступницей. Это было, когда жена сапожника взяла и спрятала куклу Герду.

Перевод Л. Брауде

Девочки

Сив Сельмер и Эльна Якобсон жили на одной улице, но однажды осенью Эльна переехала на другой конец города.

Улица, о которой я рассказываю, это даже не улица, а тихий переулок, однако он соединяет между собой две крупные магистрали, ведущие от центра города к окраинам. Улочка эта темная, неуютная; нет на ней ни травинки, ни листочка; большие серые доходные дома зияют черными подворотнями на фоне еще более серых задних дворов. Но в самом конце улицы стоит высокая, красивая липа перед домом — старинным, низеньким, уютным и красивым зданием, случайно сохранившимся среди новых уродливых деловых построек из камня и зеркального стекла. А выше, там, где начинается улица, у площади, окружающей церковь, возносит свои зеленые кроны к голубому небу старая кладбищенская роща.