Норвежская новелла XIX–XX веков - [45]

Много безрадостных лет.

Хельга все еще работает на прядильной фабрике.

Тут произошли большие перемены. Появились новые станки и новые люди. Старые, отслужившие машины вывезли и продали на слом. А людей увезли на большое зеленое поле и там схоронили.

Этим путем давно уже отправилась и Лина. Теперь дочь Лины стоит за материным станком.

Хельга в последнее время стала слегка сутулиться. И волосы у нее сильно поседели. Нелегко влачить жизнь в этом безжалостном мире. Дети ее поумирали один за другим. У всех у них была слабая грудь. Только старшая дочка осталась в живых. Теперь она вместе с матерью работает в прядильной.

Весенним вечером Хельга с дочерью сидят дома. День нынче был теплый, значит, и лето не за горами.

Помолчав, Хельга говорит:

— Я вот про что думаю, дочка. Мы уж тут столько лет без отдыха спину гнем. Надо бы нам передохнуть малость. Я давно уж надумала съездить домой в деревню, земляков повидать, да только все как-то не выходило. Может, поедем вместе нынче летом, а? И тебе и мне от этого польза будет.

Дочь отворачивается. Не хочет, чтобы мать заметила улыбку на ее лице. Но Хельга ничего не замечает. Она продолжает:

— Тебе, поди, забавно будет поглядеть на деревенское житье. Ты ведь никогда из города не выезжала. Знаешь, там совсем иная жизнь. Сразу увидишь. Господи, как только и живут-то люди в этом городе окаянном! Хоть убей, не пойму! Я вот нипочем не смогла тут прижиться.

Дочь снова улыбается, но на этот раз забывает отвернуться. И теперь Хельга замечает ее улыбку. Она беспомощно смотрит на дочь. Закрывает лицо руками.

— О господи! Что я такое плету! Господи!

Но затем она выпрямляется на стуле и говорит окрепшим голосом:

— Смейся, смейся, дочка! А я все одно уеду! Не хочешь ехать со мной — сама поеду! Дорогу небось найду. Сюда-то я доехала когда-то! Нечего над матерью потешаться. И деревья еще не зазеленеют, а меня уже тут не будет. Так и знай!

Хельга сказала правду.

Этой весной она уехала.

Правда, не так уж далеко. Не довелось ей бродить по раздольным деревенским полям. Медленно и спокойно проехала она по улицам.

И до красивой долины со светлой речкой и зеленым березняком она тоже не добралась. Но все же что-то похожее было и тут. Потому что не так уж далеко было до реки от того места, куда она попала. Акерсэльва протекала поблизости. И несколько берез тоже росло тут, на Северном кладбище.

Перевод Ф. Золотаревской

Сигрид Унсет

Первая встреча с бедностью

Не припомню, сколько лет исполнилось мне в тот день, когда мне подарили куклу Герду. Но это было еще до того, как я начала ходить в школу, и после того, как мама попыталась выучить меня, плаксивую девчонку, азбуке и шитью. Видимо, мне исполнилось в тот день семь лет.

Но я помню то утро. Меня, видимо, несколько дней не выпускали из дому. Потому что мне показалось, будто береза распустилась за одну ночь.

Жили мы на улице Людер Сагенс. Дома, вернее сказать — особняки, окруженные садами, тянулись там лишь по одну сторону улицы. А по другую сторону раскинулась лужайка. Это была просто замечательная лужайка! В самом конце ее ребята с нашей улицы — те, что постарше — гоняли мяч; были там и несколько небольших, поросших кустарником горок и груды камней, среди которых мы строили наши игрушечные домики. Был там и ручей с затхлой, грязной водой, в которой мы мыли ноги, а с противоположной стороны — целый лес крапивы у садовой ограды капитана первого ранга. Там в самой гуще крапивы росло несколько жалких кустиков малины, и мы начиная с середины лета ходили в волдырях, постоянно обжигая руки и ноги в поисках незрелых ягод. А еще мы любили стоять у ограды и заглядывать в сад капитана. Детей в его семье не было, и никому из нас ни разу не удалось побывать в капитанском саду. Но там росли и яблони, и груши, и вишни, и ревень; были там и грядки с морковкой и уйма редиски. Мы рассказывали друг другу самые невероятные истории о том, какой огромный этот сад и сколько там всяких разных фруктов и ягод.

Иногда на нашей лужайке паслась лошадь на привязи. А случалось, что там расхаживали коровы. Тогда, стоя на почтительном расстоянии от этих удивительных животных, мы пели:

Глупая ты телка,

Хвостик что метелка!

Вот охотник придет, он тебя заберет!

Ой, нет, ой, нет, ничего не выйдет,

Мама наказала мне не ходить на выгон!

Старшие ребята рассказывали, что однажды осенью на лужайке несколько дней бродило целое стадо овец. Но в это мы не очень верили и, уж во всяком случае, не ждали, что такое удивительное происшествие случится когда-нибудь еще. Потому что многие из нас вообще не видали живой овцы — ведь все мы были городские дети; а самые младшие из нас и в деревне-то никогда не бывали. Но мы висели на заборе, подманивая коров и вдыхая теплый, молочный запах скота, и думали о том удивительном мире, который начинался далеко-далеко, по другую сторону улицы Киркевейен. Туда нам одним ходить не разрешалось, а между тем были там и амбары, и хлева, и конюшни, и целая уйма лошадей, коров и овец, а может, даже и козлов!

Так вот однажды, в светлое и прекрасное майское утро, мне подарили кукольную колясочку и куклу Герду, На мне было белое платьице, которое я еще не успела замарать. И я везла кукольную колясочку по улице, которая, как принято было считать в Христиании, кончалась там, где по одну сторону улицы кончались и дома. Колясочка подпрыгивала на мелких и крупных камешках, оставляя такую славную колейку в грязи, а в лужах отражалось ярко-голубое весеннее небо, по которому неслись мелкие сверкающие облака. Через заборы, окружавшие особняки, свисали из садов тонкие ветки берез с только что распустившейся листвой, такой молодой и нежной, что она казалась чуть ли не вылепленной из воска. Улицу замыкала дача капитана первого ранга, окруженная стеной пышной зелени, густой точно лес. А солнце высекало искры отовсюду — из грязных луж на улице и из одуванчиков вдоль ограды; оно высекало тысячи мелких искр из молодых, клейких от весеннего сока листочков.