Нормальный ход - [31]
Рот полон горькой слюны, сердце почему-то скачет.
Светанет где-то фонарик, и снова тьма.
На бегу я вдруг запутываюсь лицом в чем-то мокром и холодном. Вырвавшись, напрягаюсь, различаю белые простыни, сморщившиеся вдоль веревки.
Наконец я вижу впереди лампочку, горящую, наверно, над магазином, бегу туда. От лампочки ложатся тени на неровно замазанной шершавой серой стене.
У цементного крыльца верхняя ступенька сколота, торчит железный зазубренный каркас.
Лампочка над крыльцом тихо дребезжит.
Наутро я завел машину.
Машина затряслась, задрожала и выехала через кусты на дорогу.
Я ехал по ровному месту и вдруг увидел сбоку и высоко быстро летящих, бешено машущих птиц.
«Утки!» — обрадовался я и потом только понял, что это не утки, а голуби, а длинные шеи — это на самом деле хвосты, и летят они не навстречу, а вместе со мной, и только от хода машины кажется, что это не так.
Я остановился у колодца. Заглянув, опустил ведро, железная ручка ворота била по подставленной выгнутой ладони. Потом, в далеком блеске, я перестал видеть ведро и закрутил ручку назад, и вот далекая, круглая, переливающаяся поверхность нарушилась, из нее с плеском вырвался блестящий кружок и, качаясь, стал подниматься наверх.
Потом я ехал по какому-то чистому, пустому городу. Перед стеклянными дверьми магазина на грубо сколоченных, припорошенных мелом лесах лежала, слегка привстав, тонкая, красивая змея и с тихим скрипом вела головой по стеклу, выписывая название. Потом быстро тыкалась головой в банку с зеленой масляной краской и возвращалась в оставленную точку, продолжая плавную линию.
Уже в темноте я ехал по тесной, душной дороге. Машина, идущая сзади, зажгла вдруг фары, отпечатав четкий черный силуэт моей машины на далеко осветившихся пыльных кустах по бокам.
И вот я сижу в каком-то незнакомом мне городе на сочном, холодном ночном бульваре.
Отовсюду, тонко сипя глотками, сбежались вдруг собаки — самых лучших пород, но без хозяев.
Я сижу на прохладной скамейке, и та непонятная мука, что одолевала меня все время, вдруг достигла высшей точки и приблизилась к блаженству. И вот уже осталось одно блаженство.
По зеленой лунной лужайке быстро носятся темные собаки, уже не лая, а лишь азартно храпя.
ХЭЛЛО, ДОЛЛИ!
А потом, примерно через месяц, она вдруг сказала, что стала очень чувствовать запахи — запах колбасы внизу, в магазине, запах сухого навоза и дегтя от проехавшей телеги. Из своего добрачного опыта они прекрасно знали, что это означает, хотя оба не понимали, как это могло случиться. До этого они жили у него в мастерской, с окном во всю стену, старым, расползшимся креслом, высокими уютными антресолями, и все напоминало их прежние отношения, и было прекрасно. Но тут один их знакомый, известный ученый-акушер, отсоветовал ей лазить на антресоли, и пришлось переехать к ее родителям.
И вот сейчас он вел ее рожать. Она шла легко, она вообще носила легко, она и все на свете делала легко.
Третьего дня эмбрион уже подрался в очереди с пьяным, — тот, случайно, задел его локтем в животе и получил в ответ толчок, — пьяный, не оборачиваясь, ткнул локтем еще раз и заработал такую плюху, что просто отпал и, обернувшись, застыл, раскрыв хлеборезку, ничего не понимая...
— Буз болит, — вдруг сказала она.
— Что болит?
— Буз.
— Зуб? А ты кури больше. Сколько куришь-то?
— Пачку.
— В день?!
— В секунду! — Она вдруг захохотала, как ведьма.
Он возмущенно умолк. Уже давно он твердил ей, что если курить — родится уродец, но она не обращала внимания.
— Какие дубы, да? — потом сказал он.
— Буды?
Он снова замолчал. Потом сказал:
— Очень клопы активно выступают. Синклит беззвучных насекомых.
— Надо дузд купить. Дуз-д.
Улучив момент, он схватил пачку сигарет в кармане ее халатика, но она стала крутиться, больно закручивая его руку материей, и кричать:
— Ну не надер! Не на-дер!
Навстречу им шел Филипчук с книжкой под мышкой, а может быть, с книгой под мыгой, старый его знакомый, еще по яслям, самый скучный тип, каких только видел свет. Виноградов с ним поздоровался, и сразу же она спросила:
— Кто это, а?
«Вот ведь, — с досадой подумал Виноградов, — фактически идет рожать, схватки, можно сказать, и еще интересуется — кто да кто, ху из ху? Непременно ей нужно все разузнать, разведать, захватить всю душу».
— А никто, — ответил он. — Тайна.
— Вот этот мужик — твоя тайна?
— Да, представь себе.
Она вдруг согнулась, прижав руки к низу живота, сожмурилась, открыв зубы и сильно сморщив лицо, словно выжимая из него мутную воду струйкой в какую-то жестяную чашку.
— Ну, ладно, — сказала она, распрямляясь, — эту тайну ты можешь иметь.
«Да, — подумал Виноградов, — с тайной мне не повезло».
— Ну как, приближения не чувствуешь? — спросил он. И тут же не удержался и добавил: — А удаления?
