Норд, норд и немного вест - [6]

И полусвет погас в окне: всё — легла спать и стоять тут нечего. Слава бросил сигарету и ушёл. Уходя, не обернулся. А если бы обернулся, то увидел бы, что Маша, отодвинув занавеску, выглядывает и видит его, уходящего. И увидев это, он не сутулился бы, а, расправив плечи, шёл бы, как настоящий морской офицер, но — он и так настоящий морской офицер. Подумаешь — плечи, как будто это что-то изменило бы в дальнейшем развитии событий. А, может, и изменило бы — кто сейчас разберёт?

* * *

Маша уснула не сразу и, скорее всего, из-за того, что, выглянув в окно (она и сама не понимала зачем — ну не думала же она, что он там стоит), увидела Славу. И увидев, удивилась, но не только удивилась, а ещё и обрадовалась, хотя сама точно и не поняла чему. Слава ей определённо понравился, но никакого огня в груди и слабости в ногах (как было в первый раз, с отцом Егорки) она не чувствовала, а что чувствовала и понять пока не могла. Да нет, наверное, могла, но не примеряла всё это на себя — вся её жизнь сейчас (и давно уже) была сосредоточена на Егорке, на том, что и её вина была в том, что с отцом его у них не сложилось и он давно уже не давал о себе знать, а Егорку это не то, что всегда, но мучило, и она это видела и старалась, старалась, старалась за двоих, а на себя времени и сил уже не оставалось. Правильно это? Ну нет, но порассуждать с подругами об этом она ещё могла, но делать так не хотела, хотя всем говорила, что хочет, но не может — нет сил. На самом деле, силы были, а вот желаний — нет. Она была довольно красива, хотя это мало волновало её, как и всех красивых людей в принципе. Знаки внимания, ухаживания и попытки сблизиться с ней, скорее, раздражали её — больше всего своей банальностью, неумелостью и неказистостью. А тут — Слава. И ведь не делал ничего особенного — просто вошёл в их жизнь так, как будто тут и есть его место. Не спрашивал (хотя вид-то делал), не ходил окружными путями и не робел, а просто взял и встал вот тут вот, рядом. Откуда он? Кто он? Что дальше? Чёрт, а ведь уже за полночь, а завтра рано вставать — Егорка в садик вставал когда как, а на выходных — как будильник: семь ноль-ноль и вот он, тормошит уже и желает доброго утра. А как уснуть-то? А почему не уснуть-то? Что это так волнует? Да нет, не могла же я влюбиться вот так вот, с ходу и даже хоть бы и в морского офицера. Не могла и всё тут…

— Мама! Мама-а-а! Ну сколько мы будем спать? Ну когда вставать уже?

«Если не открывать глаза, то, может, даст поспать ещё минуток десять…»

— Мама, ну я же вижу, что у тебя глаз дёргается, ну ты не спишь же уже! День уже, вставай! И я есть хочу!

«И козырь под конец выложил» — Маша вздохнула и открыла глаза.

По оттенку серого за окном было видно, что никакой ещё не день, а самое что ни на есть раннее утро. Солнце-то во двор не заглядывало к ним почти никогда и только по цвету маленького клочка неба в верхнем левом углу окна (если смотреть лёжа в постели) можно было научиться определять время суток и погоду.

— Я к дяде Пете уже ходил, но у него только кильки в томате! — Егорка улыбался, рад был, что разбудил маму. — Да и Слава же скоро придёт!

Часы на стене показывали семь двадцать.

— Да не скоро ещё, на девять же договаривались.

Пришёл Слава ровно без одной минуты девять. Пахло от него морозом.

— Там зима началась? — понюхал рукав его шинели Егорка.

— Ну почти, немного подмораживает и ветер холодный, а вот снега нет.

— Ты пахнешь, как Дед Мороз. Я думаю, что дед Мороз вот так должен пахнуть.

— Ты меня раскрыл, Егорка! Я — он и есть! Но, пока нет Нового года, притворяюсь моряком!

— Смешно, у тебя даже бороды нет, какой из тебя Дед Мороз?

— Безбородый, значит!

— Завтракать будешь? — Маша взяла у Славы шапку и перчатки.

— Нет, давай кран сначала, а потом уже посмотрим, что по времени будет выходить.

На кухне Слава снял тужурку и на секунду задумался.

— Я что-то не подумал с собой переодеться взять. А полуголым как-то неудобно.

Маша посмотрела на выглаженную кремовую рубашку и подумала, что полуголым было бы и неплохо, но вслух говорить этого не стала, хотя почувствовала, что немного краснеет.

— Петрович! — крикнула она в коридор, — а дай Славе майку какую почище, будь так любезен!

— А может на него комнату свою сразу переписать, чо так издалека начинать-то? — Петрович пришаркал на кухню, но майку принёс: когда-то ярко-синюю и с эмблемой олимпиады восьмидесятого года, а теперь застиранную почти до белизны.

— Да он нам кран чинить будет на кухне, что ты бубнишь опять!

— Кран на кухне? Ну ты погляди, каков жук! Всё, Машка, считай хана тебе, знаю я эти приёмчики!

— Петрович!

— Петровичай, не петровичай, а пропала ты девка, как пить дать! Потом, посмотришь, в кино тебя поведёт, да в ресторацию какую, а потом уже и целоваться полезет и всё, считай, как муха в паутине ты — сколько не рыпайся, а свободы больше не видать!

Слава прыснул смехом из-под раковины.

— О! — Петрович поднял палец вверх, — Петрович прав! Слушайся Петровича!

Маша села на табуретку и подумала: а какого, собственно, чёрта?

— А на кой она мне, та свобода? Может, и надоела уже хуже горькой редьки.